— А чем ты занимался все лето?
— Я пособлял… помогал маме с уборкой, и на ловле немножко, и за коровой ходил, и за свиньей.
— Гм! Досталось, наверно, твоему платью.
— Я его прибрал, сэр. Джимми дал мне свое.
— Очень разумно. А за книги, наверно, и не брался?
— Как же, сэр, каждый день по три часа сидел.
— Молодец. Математикой занимался?
— Больше всего математикой, и еще латынью немножко и географией.
— Так, так, — сказал Генри. — Я вижу, ты не терял времени. Должно быть, отец был тобой доволен.
— Иногда, сэр.
Генри что-то проворчал себе под нос и снова взялся за «Общедоступный справочник»
— это было проще. Ну и путаница! Но раз Пенвирн преуспевает и доволен положением вещей, а мальчик занимается математикой, стало быть он, Генри, выполнил долг благодарности, и теперь не о чем беспокоиться. Хотя чего можно ждать, если мальчик девять месяцев в году живет как джентльмен, а три месяца работает до седьмого пота и от него несет рыбой… Что ж, Беатриса заварила кашу, пусть она и расхлебывает.
Беатриса слушала Артура молча. Дождавшись, чтобы все разошлись по своим спальням, она постучалась к нему.
— Зайди ко мне.
Когда мальчик вошел, она сидела в низком кресле у окна, и он примостился на своем любимом месте, на скамеечке у ее ног.
— Ну, теперь расскажи мне, что тебя тревожит. Он помолчал, обдумывая ответ.
— Я… я немножко сомневаюсь. Тетя Беатриса…
— Да?
— Если человек… чего-нибудь страсть как хочет, очень хочет… всю жизнь. А потом уж он и надежду потерял… а тут вдруг ему счастье в руки… когда и не ждал. А ему оно уже и не в радость.
— Разве твой отец не доволен?
— Не знаю. Иногда вроде и доволен, но это больше, когда… Она ждала.
— …когда выпьет пива… Или выйдет на паруснике, а ветер попутный, и он поднимет паруса… и все глядят да завистничают… завидуют.
Он помолчал минуту и прибавил совсем тихо:
— Душой он не радуется.
Помолчали еще, потом Артур промолвил:
— Это все математика…
— Он надеялся, что ты больше успеешь за это время?
Артур кивнул.
— Он говорит: «Ты пятишься назад; прошлый год ты знал больше».
— Разве он не понимает, что у тебя нет подготовки? В первый год необходимо было вернуться к началу и заложить основы. Я ему об этом писала.
— Ага… да, я знаю.
— Может быть, он думает, что ты ленился? Я писала ему, что ты очень прилежный ученик.
— Нет, он знает, что я старался, не то бы… Нет, он знает.
— Он не бранил тебя?
— Н— Нет. Не всегда. Только… только из-за механики: градиенты, и равновесие, и инерция, и что куда падает…
— Но, Артур, это ведь не для начинающих. Тебе еще до этого нужно многому научиться.
— А он думает — не нужно… думает, ничего такого и учить не надо.
Никак в толк не возьмет, почему я этого сам не понимаю, безо всякого ученья.
Ему-то все и так понятно, почему же я не понимаю? А я не могу. Наверно…
— Да?
— Наверно, я бестолковый.
Она обняла его за шею.
— Не падай духом. На первых порах это всегда трудно. Девять месяцев не так уж много, когда приходится учиться стольким вещам сразу. У твоего отца особый талант, он, видно, не может понять, почему другим людям это нелегко дается. Но со временем ты одолеешь всю эту премудрость, ты мальчик способный и старательный… А теперь расскажи мне о маме.
Артур молчал.
— Разве ты не можешь мне сказать? В чем дело? Она здорова?
— Вроде здорова. Она… ей вроде боязно, — закончил он упавшим голосом.
— Она боится?
— Ага.
— Чего же?
— Папы.
Он поднял измученные глаза.
— Может… мне не надо было приезжать сюда… может, зря я ее оставил?
— Нет, дружок. Не надо было тебе оставаться там. Дома ты всегда был бы яблоком раздора: твои родители слишком любят тебя, из-за тебя-то у них и нелады. Скажи мне, случалось отцу… выходить из себя?
— Д— Да… бывало.
— Он сердился на маму?
— Нет.
— На тебя?
— Только… только один раз. Я сам виноват. Я… я учил алгебру. — Он прерывисто задышал. — У меня не выходило… я старался… я… я непонятливый, нехороший я. Я сам виноват. Я худо поступил, очень худо.
— Разве, милый? Расскажи мне все. Что ж ты такого плохого сделал?
— Поддался сатане. Когда хочешь такого, что не велено, — это ведь грех.
Вас сатана никогда не искушал?
— Очень часто. А чем он тебя искушал?
— Отец велел мне решить задачу, на водоизмещение. Я старался, очень старался.
— Знаю, дружок.
— Но у меня не выходило. Я испугался — и совсем запутался… а потом стал просто так писать… а он пришел и увидел.
— Что писать?
— Да так, глупости. Рифмы и все такое…
— Ты писал рифмы? Объясни же толком. Ты их сам придумывал ?
— Вроде сам. Знаете, как это бывает, — одна строчка, другая, третья, четвертая: та-та, та-та, та-та, та-та. И первая строчка кончается одинаково с третьей, а вторая с четвертой. Вроде как псалом.
— Это были стихи? О чем же?
— Об Иисусе. Как он идет по водам, по морю Галилейскому. «Галилейское бурное море»… только это неправильно. В географии написано, что оно вовсе не море, а озеро. Не знаю… просто это была глупость.
— А отец пришел и увидел, что ты не задачи решаешь, а пишешь псалом?
— Ага. Он их терпеть не может, псалмы. Он сказал: «Уж лучше б ты помер, чем это». И порвал тот листок.
— Он был пьян?
— По-моему, нет.
— И он сильно побил тебя?
— Не очень. Да это бы ничего, только он был такой страшный… Тетя Беатриса…
— Да?
— Если я не смогу выучиться этой математике, он, наверно, кого-нибудь убьет… сам себя, или… А я не могу. Я уж так стараюсь, и ничего у меня не выходит… А тут пришла мама, и он стал говорить всякое про господа Иисуса Христа… страсть что говорил! Вроде он много чего наобещал людям и все наврал: «Толцыте и отверзется:», — а отворяется, когда он уже и сам знает, что поздно. Отец сказал: «Черт бы его подрал за его вранье». А мама… мама заткнула уши и убежала из дому… Я ведь вижу, у ней от этого сердце разрывается.
