— Вот тогда-то он все и расскажет, — съеженно вздохнул Бомзик. Васяня стал смотреть на него долгим взглядом. И Бомзик все ежился, ежился. И все понимали, что едва ли скоро найдут Вильсона. Кто вспомнит про эту никому не нужную будку, кто станет ее раскапывать? А если когда и раскопают, Вильсон уже ничего не расскажет.
Вот именно — не расскажет. И нет виноватых…
А если поглядеть на глиняный завал, то вроде бы и не было никакой будки. И Вильсона не было. Надо просто пойти домой. Будто ходили они на речку и теперь возвращаются как ни в чем не бывало…
— А правда… Мы-то при чем? — шепотом сказал Чича.
Васяня всех обвел глазами:
— Хватит… Никто ничего не видел, не помнит! Ясно, птенчики? А кто пикнет… вы меня знаете.
…Правду говорят, что отчаяние прибавляет сил. Сумел Стасик ослабить, а затем и размотать веревку. Но когда он в темноте всем телом грянулся о дверь, силы опять пропали. Потому что наконец дошло до Стасика, что же случилось на самом деле. Может быть, не совсем дошло, не в подробностях, но главное он ощутил — это могила. Крикнул — слабо, без надежды, — и голос увяз в глухой тесноте каморки.
Стасик сел, спиной привалился к двери. Обнял колени. Было душно, кружилась голова. Чернота липко охватывала Стасика — хоть с открытыми, хоть с закрытыми глазами. В ней плавали размытые зеленые пятна, но они быстро таяли. «Черное покрывало…» — опять подумал Стасик. Прежний страх запертого помещения снова вспомнился ему. И понятно стало, откуда в душе давнее предчувствие такого конца. Но это был не сам страх, а только память о нем. Стасик уже не боялся. Бояться имеет смысл, когда еще можно спастись от опасности. А сейчас это уже случилось, и возврата не было.
Стасик не размышлял, от чего он здесь погибнет: от голода, жажды или удушья. Потому что уже сейчас он чувствовал себя умершим. Не было ни звуков, ни времени, ни ощущений. Даже боль от ожога казалась теперь посторонней, чьей-то чужой. И лишь одно неясное ожидание еще жило в Стасике: должно случиться что-то самое последнее. Не страшное уже, но полностью безысходное. То, что поставит точку…
И Стасик не удивился, когда в душной черноте смутно забелела забинтованная голова.
…Юлий Генрихович взял его за кисть руки не очень холодными, но все равно неживыми пальцами. Он был совсем рядом, но говорил словно издалека. Не сердито говорил, даже ласково:
— Соскучился? Ну, пойдем… — Он потянул Стасика, тот оказался на ногах. И даже в сапогах.
Темнота оставалась непроницаемой, но в ней стало ощущаться пространство. Как широкая беспросветная ночь.
— Пойдем…
И они пошли.
— Куда мы?.. — тихо спросил Стасик.
— Туда… Ко мне…
Тогда Стасик сказал слабо, обессиленно:
— Я не хочу…
— Что поделаешь. Хочешь не хочешь, а иначе нельзя.
Стасик и сам знал, что иначе нельзя. Они шли долго, и наконец Стасик начал различать то, что было вокруг. Не глазами, а каким-то иным зрением он в непроглядной ночи видел черные деревья, черные многоэтажные дома, черные звезды на небе… Под сапоги попадали комки стылой земли. Тянул промозглый ветерок.
— Не дрожи, скоро не будет холодно, — сказал Юлий Генрихович. Стасик молчал. Отчим (по-прежнему издалека, с черной высоты) сказал опять: — Видишь, я снова пришел к тебе на помощь. Никто не приходит, один только я. Тогда в лагере и сейчас…
— Но тогда вы были живой, — несмело возразил Стасик.
Юлий Генрихович помолчал, вздохнул:
— Нет… Я и тогда не был живой. Меня сделали мертвым раньше. В сорок четвертом, там, в зоне…
Он покрепче перехватил руку Стасика и зашагал быстрее.
— Я не хочу, — опять сказал Стасик. — Отпустите меня, пожалуйста.
— Куда?
— Домой. К маме…
— Не имеет смысла. Ведь мы идем уже несколько месяцев.
— Ну и что? Отпустите…
— Тебя и так давно отнесли маме. Откопали и отнесли…
— Нет! — Стасик впервые сильно дернулся. — Неправда!
— Правда. Не рвись… К тому же и мамы скоро не будет.
— Нет!!! — Он рванулся так, что Юлий Генрихович остановился.
Ночь была заполнена глухим гулом. Пространство расслаивалось, тошнотворно давило на сознание своей раздвоенностью. Стасик узнал жуткую двухэтажную пустоту, которая мучила его во время дифтерита. По двум бесконечным плоскостям тяжело катились друг над другом угольно-черные поезда.
— Мамы скоро не будет, — повторил Юлий Генрихович. — Видишь, за ней уже послали машину.
И Стасик увидел в темноте знакомую «бээмвэшку», в которую сел однажды Коптелыч. Она бесшумно ехала по гладкой площади, которую пересекал по рельсам ровно гудящий состав.
— Нет! — крикнул Стасик изо всех сил. — Нет!!! Не надо!
Ударившись об этот крик, как о забор, машина стала. Забуксовала поперек рельсов. Черный локомотив стремительно ударил ее буфером, и темноту пробила режущая глаза вспышка.
Возрастание
Белому шарику стало известно, что Возрастание, которое ожидает его, — не единственное. Оно лишь ступенька в процессе постижения звездной мудрости. Потом будут и другие Возрастания, после которых Шарик (то есть уже молодой Белый шар) достигнет новых горизонтов познания…
«Значит, люди растут постепенно, а шары скачками, — размышлял Белый шарик. — И наверно, после первого скачка я превращусь из мальчика в юношу, а потом уже во взрослого. А еще дальше — в пожилого, как Желтые близнецы… А интересно, в такого старого, как Темно-красный шарик, превращаются тоже после Возрастания? Или просто ссыхаются постепенно?..»
Впрочем, до той поры было так бесконечно далеко, что Шарик думал об этом лишь мельком. Главное — первая ступень. И радостное ожидание теперь уже не оставляло Шарик. Правда, в эту радость большие шары несколько раз капали уксусом:
— Ах, если бы ты не потратил столько энергии напрасно…
— Мы не знаем даже, хватит ли сейчас у тебя сил…
Но это скорее в целях воспитания, а не всерьез. И в конце концов Красный шар сказал:
— Хватит пилить мальчишку. Он уже все понял, а вы, господа, зудите… Все получится в лучшем виде.
Он так и сказал — «мальчишку»? Или Шарику послышалось? Из-за привычки все переводить на человеческие понятия…
От этой привычки Белый шарик так и не избавился до конца. Да что там «до конца»! Вообще не избавился. И от воспоминаний. Случалось, что в самые важные моменты подготовки к ответственной акции вдруг возникал в памяти Банный лог, покрытые полынью и чертополохом откосы и желтое окошко в вечерних кустах. И Вильсон, Вильсон, Вильсон! Вставал перед глазами… Впрочем, какие у Шарика глаза! Скажем так — перед мысленным взором…
