— А монетка твоя у меня. Больше не терял. Помогла…
Лотик счастливо вздыхал.
— А что за столичный господин приехал? Знаешь?
Лотик знал, конечно! И Вьюшка знала. Человек этот приехал потому, что в столице стало известно о бессовестном решении магистрата насчет Гальки…
— Это мадам Валентина в столицу сообщила, — торжествующе сказал Лотик. — Мо-мен-тально!
— Как моментально? У нас же нет телеграфа!
Лотик серьезно, с важностью разъяснил:
— Мадам Валентина и не такое может. Я с тех пор, как у нее живу, всего насмотрелся.
— У нее живешь? Почему?
— Он ушел от теток! — ввернула Вьюшка — Потому что они против тебя тогда бумагу подписали!
Галька вопросительно посмотрел на головастика. Тот глядел исподлобья — и смущенно, и упрямо. Галька опять взлохматил его волосы.
— Мы завтра еще придем, — сказал на прощание Лотик.
Едва они убежали, прибыл верхом из города королевский комиссар. Это был сухой человек в черном мундире военного чиновника министерства юстиции. С длинным и гладким лицом, со светлыми и совершенно бесстрастными глазами. Офицеры, став шеренгой, откозыряли. Посланец из столицы попросил дать ему возможность побеседовать с Галиеном Тукком наедине. Форт-майор Дрейк провел их к себе.
И тут же все разъяснилось.
Сухо и очень понятно чрезвычайный представитель правительства сообщил, что решение реттерхальмского магистрата незаконно по ряду причин. Главная — та, что в военное время, находясь под королевским протекторатом, город вообще не вправе принимать решений по вопросам гражданства. Всякое самоуправство чревато большими бедами, любое нарушение законов подобно ржавчине разъедает государственный механизм. Это во-первых.
А во-вторых, вагоновожатый Брукман признался представителям магистрата и пастору Брюкку, что появление мальчика на рельсах не было причиной аварии. Трамвай затормозил раньше, сам собой. Что произошло с тормозами, Брукман и теперь не может объяснить. Но вины господина Тукка здесь нет.
И далее. Полагая, что пора укреплять уважение к законодательству, соблюдение которого особенно необходимо при военном положении, королевская прокуратура сочла необходимым отнестись к неправомерным действиям магистрата и граждан Реттерхальма со всей суровостью — с применением статьи одиннадцатой закона 1655 года о так называемом «праве на ответное действие». По этому закону человек, пострадавший несправедливо, может требовать, чтобы виновные были наказаны теми несчастьями, которые испытал он сам.
— Я хочу знать ваше мнение по этому поводу, — сказал военный советник юстиции первого класса фан Риген.
Галька смотрел на ровное полукруглое пламя керосиновой лампы. Опустишь веки — и в глазах от пламени зеленые язычки…
— Вы меня поняли, господин Тукк? — спросил фан Риген.
— Я вас понял. Я думаю, — тихо сказал Галька.
— Думайте.
Галька молчал минут десять. Фан Риген больше не торопил его. Сидел прямой, бесстрастный. Исполнитель закона.
— Хорошо… — прошептал Галька. — Пусть они уходят…
— Что?
— Я сказал, — громче повторил Галька и сощурился на пламя. — Пусть они уходят из города.
— Кто?
— Все, кто подписал приговор.
— Но… — Впервые в лице фан Ригена мелькнуло что-то живое. — Это почти все жители.
— Пусть! — сказал Галька. Советник юстиции встал.
— Хорошо, это ваше право. Мне нужно подготовить бумаги. Я приеду завтра после полудня, и мы утвердим решение.
2
Галька спал в одной камере с капитан-командором Крассом. В каменной сводчатой комнате с зарешеченным окном, но на роскошной кровати, которую поставили по приказу форт-майора.
Красс не стал возражать против соседства. Серьезно кивнул и не удивился.
Говорили они с Галькой о чем-то перед сном или нет — неизвестно.
Неизвестно также, снилось ли что-нибудь Гальке. Можно лишь предположить, что ему приснился город, покинутый жителями. Хорошо бродить по знакомым улицам, не встречая никого. Обидчики ушли, город остался. Поскрипывают на узорчатых кронштейнах вывески, падают первые желтые листья. Подбежала чья-то собачонка, ластится. Галька идет по заросшему трамвайному пути и держит за руку Вьюшку. Спрашивает:
— Ну что, разве нам плохо?
Вьюшка молчит.
Утром опять пришли Лотик и Вьюшка. Галька сидел между каменными зубцами на верхнем ограждении бастиона. Отсюда видны были река, Китовый остров, а за ним — труба и мачты севшего на сваи монитора. К мачтам все еще были привязаны березки.
Вьюшка была молчаливая и какая-то испуганная. Галька притянул ее к себе. Лотик тихо сказал:
— Галик… а можно, мои тетки останутся в городе? — Он смотрел под ноги, вертел босой пяткой на каменной плите. Словно хотел высверлить лунку.
— А зачем тебе тетки? Ты же ушел от них.
— Ну, все равно… Они старые, куда они денутся? А ту бумагу… они ведь ее просто по глупости подписали… — Головастик нерешительно поднял глаза.
— Пусть остаются, — глядя на заречные луга, сказал Галька.
— Ладно… А школы не будет?
— Ребята не подписывали приговор, — сумрачно отозвался Галька. — Пусть остаются… и ходят в школу, если охота.
— А учить кто будет? — вздохнула Вьюшка.
Галька хмыкнул:
— Можно подумать, главная радость в школе — учителя…
Лотик сказал:
— А учитель Ламм не подписывал ту бумагу. Отказался.
— Ну?! — изумился Галька.
— Ага… Говорят, он ответил: город, который выгоняет своих детей, достоин всякого наказания. Это он по-латински сказал, я не помню точно…
— Правильно сказал, — буркнул Галька. — Видишь, значит, он тоже останется.
Лоток медленно покачал кудлатой большой головой.
— Нет. Ему некого будет учить. Ребята не захотят жить без родителей. Без них плохо, это я уж по себе знаю.
Они помолчали. Припекало солнце, и по зубцам прыгали воробьи. Заиграл горнист, у солдат начинались занятия.
— Им теперь и защищать-то некого будет, — как-то не по-настоящему хихикнул Лотик. Галька неуверенно проговорил:
— Я думаю, ребята из нашего класса и из твоего, Лотик… пусть остаются с родителями.
Вьюшка подпрыгнула:
— И еще пекарь Клаус, ладно? А то как мы без хлеба!
Пекарь Клаус был большой, толстый, добродушный. Зачем он подписал Галькино изгнание? Тоже не подумал? Без хлеба человеку нельзя. А без своего города, без родного дома можно?
