Конструктивисты настаивали: именно в обнаженном утилитаризме, в делании вещей, в вещетворчестве заключена «революция» в эстетических воззрениях.
6.8. Летатлин
Сейчас, когда выдвинуты лозунги культурной революции и перестройки быта на новый социалистический лад, мы должны сознаться, что не умеем еще применять наш критический метод к целому ряду бытовых явлений. Мы не умеем еще различать среди вещей друзей и врагов, не умеем превращать безразличные вещи в полезных попутчиков.
Валентин Бродский. «Вещи в быту»
Корни, истоки конструктивизма понятны. После Первой мировой войны во многих странах царила разруха, нищета. Вещей катастрофически не хватало. Потому и казалось естественным, что художники, скульпторы, архитекторы должны заниматься не художническими изысками, а деланием полезных вещей.
Хорошей иллюстрацией к этому вещному обнищанию масс могут служить строки стихотворения Владимира Владимировича Маяковского (1893–1930) «Приказ № 2 армии искусств», 1921 год. Поэт, обращаясь к деятелям искусства, требовал:
Вам говорю
я -
гениален я или не гениален,
бросивший безделушки
и работающий в Росте,
говорю вам – пока вас прикладами не прогнали:
Бросьте!..
И дальше, по сути:
Кому это интересно,
что – «Ах, вот бедненький!
Как он любил
и каким он был несчастным…»?
Мастера,
а не длинноволосые проповедники
нужны сейчас нам.
Слушайте!
Паровозы стонут,
дует в щели и в пол:
«Дайте уголь с Дону!
Слесарей,
Механиков в депо!..»
И, наконец, главное:
Пока канителим, спорим,
смысл сокровенный ища:
«Дайте нам новые формы!» –
несется вопль по вещам…
Так и получалось, что вещь стала тогда как бы паролем, пропуском в настоящее искусство. И вовсе не случайно в том же 1921 году архитектор Лазарь Маркович Лисицкий (1890–1941) и писатель Илья Григорьевич Эренбург (1891–1967) начали за рубежом выпускать международный орган конструктивистов, который так и назывался – «Вещь». Печатался он одновременно на русском, французском и немецком языках.
Другой движущей силой, выдвигавшей конструктивизм на авансцену, стал самообман, заблуждение людей искусства – ведь они представляли, что «вещизм», обновленная вещная среда произведут коренной переворот в психологии людских масс.
Несколько преувеличивая значение вещей в человеческой жизни, Валентин Яковлевич Бродский (1905–1981) в предисловии к своей книге писал:
«Вещи – от небоскреба до носового платка окружают нас, вплетаются в наше существование от рождения до смерти. Созданные нашими руками, они иногда идут в ногу с нами, иногда становятся поперек, тянут назад, мешают и виснут на нас тяжелым грузом; подчас мы не замечаем даже, что ощущаемая нами тяжесть исходит от них».
И практический вывод:
«Мы должны добиться, чтобы каждый стул, каждая ложка пропагандировала строющийся новый – социалистический быт».
Вот оно что! Новые вещи, вера в это была крепка, автоматически перенесут человека в социализм. И подобных взглядов придерживались не только русские конструктивисты. Французский архитектор Ле Корбюзье (1887–1965), к примеру, также считал, что достаточно поселить человечество в рациональные, оборудованные по последнему слову техники жилища, чтобы сразу же отпали все основные классовые противоречия.
Через вещи – в новый быт, через новый быт – в новое сознание, реформированный дух, дух равенства и братства, через новый дух – в бесклассовое общество, в социализм! Такие утопические идеи вдохновляли людей искусства в 20-е годы XX века.
Характерными образчиками такой художественно-технической мечты стали проекты русского художника Владимира Евграфовича Татлина (1885–1953). Он прославился еще и тем, что в 1919 году построил дерзкий проект памятника Третьему Интернационалу – башню, состоявшую из стальной балочной конструкции, внутри которой должны были находиться помещения различной геометрической формы. Им должно было придаваться моторами движение с различными скоростями вокруг вертикальной оси.
Еще через несколько лет Татлин выступил с другим необычным проектом – макетом «Летатлина», фантастического летающего корабля, орнитоптера, никак не похожего на самолеты тех лет. Ныне этот макет можно увидеть в Москве в одном из музеев.
6.9. Будильник Платона
Даже герои Гомера довольствовались тем, что различали в сутках шесть частей: рассвет, утреннюю зарю, полдень, вечернюю зарю, вечер и ночь. Позднее, в Римской империи, сутки делили уже на восемь частей – четыре дневных времени и четыре ночных. Именно с такой периодичностью в римской армии чередовались караулы.
Леонид Переверзнев. «Часы от неандертальца до наших дней»
Вещи можно группировать по-разному. Особый класс здесь составляют те, что являются вещами-«термометрами», их устройство точно отмечает «градус» технического умения, они как бы служат мерилом научных, технологических достижений человечества. К этому классу вещей прежде всего надо отнести часы.
Для кроманьонца естественными часами, великим «часовщиком» была окружающая его природа. Появление из-за гребня ближайших гор бивших по глазам лучей восходящего Солнца могло играть роль своеобразного «будильника». Но постепенно таких временных мет оказалось для человека уже недостаточно: жизнь усложнялась, потребность в хронометрах росла.
Первыми часами для человека стали «гномоны» («указатели тени» в буквальном переводе) – солнечные часы, изобретенные, как полагают, еще вавилонянами.
Рассказывают, что в Древней Греции на центральной площади в Афинах были установлены для общественного пользования большие солнечные часы. Как узнавали горожане время? Понятно, ни радио, ни телевидения, ни телефона тогда не было, поэтому о времени оповещали скороходы-гонцы. Сверившись по солнечным часам, они бежали на окраину города и за мелкую монету сообщали время всем желающим. Немудрено, что точность их сообщений зависела от многих обстоятельств. Во всяком случае, она была обратно пропорциональна расстоянию от площади, где находились солнечные часы…
Гномоны не годились для облачных дней, были бесполезны ночью – тут их подменяли водяные часы, «клепсидры», что в переводе с греческого означает «крадущие воду». Время в клепсидрах буквально «текло», изливалось тонкой струйкой.
