6.13. Иван Иваныч Самовар
Увидев, что все животные заботливо всем снабжены, а человек наг и не обут, без ложа и без оружия, Прометей наделил разумом слепых, жалких людей, живших, как муравьи, в пещерах, научил их строить дома, корабли, заниматься ремеслами, носить одежды, считать, писать и читать, различать времена года, приносить жертвы богам и гадать.
Эсхил. «Прометей прикованный»
Вещи вывели человека в люди. И эта перемена, как мы отмечали, произошла при обстоятельствах таинственных, спорных. Не потому ли человек издревле полагал, что именно боги (Прометей?) одарили его и лопатой, и серпом, и плугом.
И поэтому в старину процесс изготовления вещей-орудий сопровождался молитвами, религиозными обрядами, был окутан мистической дымкой. На Древнем Востоке распространен был такой способ закалки кинжала. Его нагревали до тех пор, пока он не засветится. А затем погружали в тело сильного раба и держали там, пока кинжал не приобретал цвет царского пурпура. Это делалось, чтобы сила раба передалась кинжалу и придала ему твердость.
Когда-то вещи были в новинку, почитались редкостью, а потому и очень высоко ценились. В буквальном смысле ценились на вес золота. История хранит рассказ о том, что Марк Туллий Цицерон (106-43 годы до новой эры), древнеримский политический деятель и оратор, заплатил за стол из кипарисового дерева ни мало ни много – миллион сестерций. Что составляло по тем временам примерно 68 килограммов чистейшего золота!
В библиотеках хранится немало книг (к примеру, произведения советского писателя М.Ильина: «Сто тысяч почему», 1929 год, «Как автомобиль учился ходить», 1930, «Рассказы о вещах», 1936), где подчас детальнейше прослежена история отдельных вещей, момент их возникновения, долгий путь становления, их вещное торжество.
Даже в начале нашего века вещей было мало. Они все еще ценились. И могли стать героями рассказов и стихов не только как зацепка для искусных литературных построений, но просто потому что обладали собственным очевидным достоинством. Тогда вещьВЕЩЬ еще не была пущена в серию, не была поставлена на поток, поднята на конвейер, имела свою индивидуальность, во многом приданную ей изготовителем, МАСТЕРОМ.
Певцами самобытности вещей, их значимости стали в России, в первой трети XX века, обэриуты (сокращение от слов Объединение реального искусства, этот союз, собиравшийся обычно в Ленинградском Доме печати, Фонтанка, 21, возник в 1927 году) – товарищество замечательных (они много писали для детей в ленинградские журналы «Еж» и «Чиж») поэтов: Даниил Хармс, Николай Заболоцкий, Николай Олейников, Александр Введенский.
Иван Иваныч Самовар
был пузатый самовар,
трехведерный самовар.
В нем качался кипяток,
пыхал паром кипяток,
разъяренный кипяток,
лился в чашку через кран,
через дырку прямо в кран,
прямо, в чашку через кран…
Такими словами Хармс (псевдоним Даниила Ивановича Ювачева, 1905–1942, он стал жертвой сталинских «прополок» нашей культуры, умер в больнице новосибирской тюрьмы) славил уникальность, самобытность, самоценность окружающих человека предметов и вещей.
Вот начало миниатюры Хармса «Диван». Этот веселый отрывок не требует особых комментариев:
«Одному французу подарили диван, четыре стула и кресло.
Сел француз на стул у окна, а самому хочется на диване полежать.
Лег француз на диван, а ему уже на кресле посидеть хочется…»
Вещи добрые, ласковые, вещи, которые можно было легко пересчитать, любовно и не торопясь потрогать руками. Увы, со времен Хармса отношение человека к вещам как бы поменяло свой знак. Ибо вещи из любимцев превратились сначала в существа безразличные, а затем стали принимать обличье и откровенных недругов.
6.14. Времена топора прошли!
Как дальние подступы к такой технологии можно рассматривать тенденцию к созданию вещей одноразового пользования. Причем это не только салфеточки и тарелочки, к которым мы уже привыкли. В Японии, например, из бумаги уже сейчас изготовляют одеяла, постельное белье, даже одежду и мебель. На очереди – пиджаки и пальто. Предполагается, что уже в самое ближайшее время до десяти процентов всей одежды будет производиться для разового пользования.
Н. Рувинский
В известном – его часто цитируют историки техники – полуюмористическом очерке «Тетушка Шарлотта и размышления о дешевизне» английский писатель-фантаст Герберт Уэллс (1866–1946) высмеивал идеал тогдашнего мещанина – солидные, добротные, респектабельные, дорогостоящие, но неповоротливые, громоздкие, чудовищно долговечные, передаваемые от поколения к поколению атрибуты домашнего очага. О них полагалось думать, печься, гордиться ими.
«Утверждение, будто вещи являются принадлежностью нашей жизни, было пустыми словами. Это мы были их принадлежностью, мы заботились о них какое-то время и уходили со сцены. Они нас изнашивали, а потом бросали. Мы менялись, как декорации, они действовали в спектакле от начала и до конца», – иронизировал писатель. И приветствовал наступление эпохи, когда вещь станет дешевой, недолговечной и необременительной.
Такие времена настали. Все меньше насчитываем мы «вещей-родственников», тех, что делают нас схожими с улиткой: ее принцип – «все мое ношу с собой», уподобляют космонавту, столь зависимому от скафандра, этого, по выражению Н.Рувинского (он опубликовал в журнале «Знание-сила» интереснейшую статью «Вещи, живущие сами по себе»), «эндоскелета», снабженного всеми системами жизнеобеспечения, связи и передвижения.
Вещи-родственники? Это одна крайность, другая – «вещи-чужаки», живущие сами по себе, отделенно от человека, автономно. Вещи стереотипные, недолговечные, эфемерные, которые можно изготавливать, штамповать в любом количестве.
Как это можно сделать? Футурологи представляют себе процесс создания дешевых одноразовых комбинезонов и лабораторных халатов так: «За несколько минут до работы автомат литья выдует или отольет по вашим размерам и особенностям спецодежду и окрасит именно в тот радостный цвет, который наиболее подойдет по колориту к сегодняшнему рабочему месту. Ткань будет получаться любого веса и любой необходимой плотности».
Рувинский, вернемся к его статье, делит мир вещей несколько иначе: на вещи личные и вещи коллективного пользования. И утверждает, что тенденция в «вещизме» такова: человек все дальше уходит от вещей личных и приближается к вещам общественным.
«Мы и не заметили, когда перестали быть хозяевами в своем собственном жилище, – пишет Рувинский, – связанном десятками коммуникаций (электричество, канализация, водопровод, телефон, радио, телевизор и т. д.), с вынесенными «за скобки», нередко за пределы города энергетическими, информационными и прочими центрами. Принцип «мой дом – моя крепость» безнадежно устарел. В этом смысле наша свобода ограничена куда больше, чем свобода наших предков, проживающих в пещерах…».
