Ненависть к старой российской обломовщине, которую так бичевал Ленин, любовь к машине и организованности становились сильными чувствами в борьбе с пережитками старого, со словами «авось да небось».
И тот же критиковавший Гастева Анатолий Васильевич Луначарский, захваченный общими настроениями, одну из своих статей называет «Новый русский человек».
А между тем времена менялись. Машины, техника так быстро прогрессировали, трансформировались столь стремительно, становились столь могучими, что человек уже виделся не соратником, не соработником, не рядом с машиной, а высоко над ней. Человек теперь казался (во всяком случае, хотел так выглядеть) Хозяином, Повелителем машинного зверинца, его Погонщиком, этаким Чингисханом машинного войска.
А о претензиях пролетариата, класса-гегемона, изрядно потесненного представляющими тоталитарный, заградительный режим ловкими чиновниками-администраторами, тогда (если не принимать близко к сердцу липовые, демагогические лозунги о пролетарской диктатуре) было уже фактически забыто. Однако мысль о коренной технической переделке планеты, о ее перелицовке уже в чисто утилитарных целях осталась и звала к новым «подвигам». И очень скоро лик земли стал иным.
8.10. Сократ в машине времени
Можно спросить, почему, например, художники в такой ничтожной мере интересуются фактом индустриальной цивилизации?.. Индустрия в такой степени преобразовала нашу эпоху, что это явление несравнимо ни с каким другим из прошлых эпох. Большая часть сегодняшнего человечества живет в индустриальной среде, существует рядом с индустрией и благодаря индустрии. Наша жизнь вообще немыслима без индустрии. Что может быть более характерным для нашего времени, чем индустрия? Но почему же тогда этот факт или совсем не отражается, или отражается очень мало в художественных выставках? Что думают художники о явлениях индустрии?
Вилли Ротцлер. «Искусство и проблемы времени»
В 1955 году английская фирма Royal Dutch Shell забила тревогу. Ее руководителей обеспокоило то обстоятельство, что нефтяная индустрия-де до сих пор не нашла своего достойного отражения в изобразительном искусстве.
Действовать! Нефтяные боссы устраивают солидный заказ большой группе молодых художников – написать серию полотен, в которых авторы должны были постараться раскрыть сущность нефтепромышленности XX века как некоей «витальной», жизненно необходимой области индустрии.
Задание нефтяных толстосумов исполнили. Было создано – молодым живописцам предоставили полнейшую свободу в выборе средств выразительности, объектов изображения, стилистики – несколько сотен картин, от более или менее реалистических до откровенно абстракционистских, изображающих часто с большой силой выразительности картины индустриального пейзажа.
Собрали представительное жюри. Оно отобрало 90 полотен, из них была составлена сугубо техницистская по своему идейному пафосу экспозиция, долго демонстрировавшаяся затем в столицах Европы и Америки…
Знамение времени! Свидетельство уже свершившегося кардинального переоборудования планеты. О нем говорят и многие другие факты. Кто-то писал, что в конце прошлого века, подплывая летом к Американскому континенту, путешественники сначала чувствовали запахи цветов, земляники и можжевельника, а потом уже видели землю. В XXI же веке, утверждают злые языки, характерными запахами Америки стали запахи бензина и продуктов его сгорания…
Если бы, допустим, Сократ (жил в 469–399 годах до новой эры), вооруженный уэллсовской машиной времени, вздумал странствовать по эпохам и попал бы в Англию или Францию начала XVIII века, он не заметил бы столь уж разительных изменений. Кое-чему Сократ, возможно, и подивился бы, что-то бы отверг, чему-то бы порадовался. Однако в целом он не нашел бы такой уж вопиющей разницы.
Он путешествовал бы верхом на лошади или в экипаже, запряженном лошадьми, почти так же, как это было и у него на родине, в Греции. Но если бы Сократ вдруг, взявшись на рычаги управления машиной времени, «завернул» в наше время, в XXI век, то здесь его изумлению уже не было бы предела.
Философ увидел бы, что люди передвигаются теперь быстрее, чем на самой быстрой лошади, быстрее даже, чем стрела, пущенная из лука. На поездах, на пароходах, автомобилях, самолетах, космических кораблях люди мчатся с ужасающей скоростью не только по земле, но и над и под нею. Затем Сократа заинтересовали бы телеграф, телефон, радио, телевидение, компьютеры, неимоверное число книг, журналов, газет, выпускаемых современными печатными машинами, удивился бы он и множеству других вещей.
Поразило бы Сократа и то, что даже сам облик стран, тех же Англии и Франции, резко изменился. Вместо лесов, кустарников, трав, зеленого и приятного сельского пейзажа во многих местах выросли, словно грибы после неведомых ливней, фабричные трубы, дымящие и загрязняющие окрестности.
Они не были красивыми, эти фабрики, заводы, всевозможные добывающие и перерабатывающие предприятия, окруженные горами угля и кучами сырья и отходов. Не превратились в образчики красоты и известные еще эллинам города, особенно новые, промышленные, выросшие вокруг и рядом с промышленными объектами.
И неизвестно, что почувствовал бы Сократ, встретя (машина времени!) поэта Валерия Брюсова, слыша, как тот скандирует свое известное стихотворение («Хвала человеку»):
Молодой моряк вселенной,
Мира древний дровосек,
Неуклонный, неизменный,
Будь прославлен, Человек!
По глухим тропам столетий
Ты проходишь с топором,
Целишь луком, ставишь сети,
Торжествуешь над врагом!
Камни, ветер, воду, пламя
Ты смирил своей уздой,
Взвил ликующее знамя
Прямо в купол голубой…
Сквозь пустыни и над бездной
Ты провел свои пути,
Чтоб нервущейся, железной
Нитью землю оплести…
Так что бы почувствовал Сократ, слыша такие безудержно восторженные, обильно мажорные строки? Гордость за человека? А может, горькое сочувствие, жалость к нему?
8.11. Символ XX века
Техника в своем упрощенном виде выступает как пейзаж. Традиционные ручейки, бугорки, березки с ампирной желто-белой усадьбой, воспетые столь искусно писателями благословенного прошлого, сменились клепаным двутавром мостов и заводов, бетонными вулканами градирен и ГРЭС, городами-галактиками в ртутном свечении, с невиданной пластикой небоскребов, аэродромов, зрелищем грохочущих стадионов, фестивалей и промышленных свалок. Наш язык, его музыка, его запах и цвет, его дивная образность, сложившиеся в дворянских гостиных и крестьянских избах, начинают теперь не выдерживать давления гидравлических тонн, гнутся, ломаются, рушатся от соприкосновения с металлом. Хранители языка, литературные наши весталки, естественно, стремятся уберечь его от железного ливня, шарахаются прочь от острых углов современного индустриального ландшафта, раздирающих ткань языка. Легче писать избу, рожь, кустаря, коня, чем, скажем, комбайн, конвейер, бригаду сварщиков, воздушный бой перехватчиков. Техника вынуждает нас создавать иную образность, искать новую метафору, новую изобразительность. Благо наш язык, пережив мучительную изобразительность Бунина, метафорические музицирования Белого, перековки двадцатых годов, сегодня способен «работать» в самых жестких, экстремальных режимах – способен «писать» технику.
