Папочка погладил ее по щеке и сказал:
– Из всех женщин ты просто королева.
Она улыбнулась. Ее взгляд был все такой же отстраненный. Только несколько лет спустя я заметил, что она никогда не разрешала папе садиться за руль после полудня, когда он прикладывался к термосу с кофе и изображал смешную походку.
Машина с урчанием пронзала опускавшуюся ночь. Я был счастлив. Повсюду царили тишина и покой – как в моей душе, так и снаружи. В такой безопасности себя могут чувствовать только дети; теперь мне это доподлинно известно. Меня, пожалуй, сморил сон, потому что пробуждение, неожиданное и резкое, было сродни подзатыльнику.
– Мы что, уже дома? – спросил я.
– Нет, – ответила Мамочка.
Я сонно поднял голову, посмотрел по сторонам и по лучам фар понял, что мы съехали с дороги и остановились на грязной обочине. Там не было ни других машин, ни людей. По ветровому стеклу елозили огромные листья папоротника, напоминавшие страусиные перья. За ними, источая запахи и издавая звуки, беседовали между собой деревья, в воздухе жужжали ночные насекомые.
– У нас что, сломалась машина? – спросил я.
Мамочка повернулась и посмотрела на меня.
– Выходи, Тедди.
– Что ты делаешь? – В голосе папы послышался страх, хотя тогда я этого еще не понимал. И знал лишь, что его тон внушал мне к нему отвращение.
– Ты спи, спи, – сказала Мамочка.
Затем обратилась ко мне и добавила:
– Давай, Тедди, прошу тебя.
Снаружи воздух казался твердым – будто по щеке провели влажной ваткой. В навалившейся тьме я почувствовал себя совсем маленьким. Но какая-то другая часть моего естества посчитала захватывающим оказаться ночью с Мамочкой в лесу. Она ничего не делала так, как остальные. Мамочка взяла меня за руку и повела прочь от машины, от света, под сень деревьев. Со стороны казалось, будто ее тусклое в ночи платье парит во мраке. Она напоминала морскую русалку, плывущую над океанским дном.
В лесу даже то, что было знакомо, выглядело странно. Несмолкаемая капель ночи превратилась в зябкую барабанную дробь тюремного каземата. Когда ветки деревьев издавали скрип, казалось, что это разминает свои чешуйчатые члены великан. Цеплявшиеся за рукава побеги превращались в костлявые пальцы, вполне возможно принадлежавшие существу, которое когда-то было мальчиком, но потом заблудилось в зеленом свете, да так и не вернулось. Я испугался и сжал Мамочкину руку. Она в ответ сжала мою.
– Сейчас, Тедди, я покажу тебе что-то очень важное.
Она говорила совершенно нормальным голосом, будто сообщала, с чем сегодня будут сэндвичи, и от этого мне стало лучше. Когда глаза привыкли к темноте, мне показалось, что весь этот полумрак пронизан каким-то сиянием, будто сам воздух пропитался светом.
Мы остановились под громадной пихтой.
– Здесь будет в самый раз, – сказала она.
За поскрипывавшими на ветру деревьями я по-прежнему видел слабые отблески наших фар.
– Сегодня я купила тебе кошечку, – сказала Мамочка.
Я кивнул.
– Она тебе понравилась?
– Да.
– Очень?
– Больше даже, чем… чем мороженое, – прозвучал мой ответ.
Я не знал, как объяснить ей то, что чувствовал к крохотной деревянной кошечке.
– А чего ты хочешь больше – ее или чтобы папа нашел себе работу? – спросила она. – Отвечай. Только правду.
Я немного подумал и прошептал:
– Ее.
– Ты помнишь ту больную раком девочку, за которой я ухаживаю в больнице? Чего ты хочешь больше – чтобы она поправилась или твою кошечку?
– Чтобы поправилась девочка.
Только так и никак иначе. В противном случае я был бы самым противным и подлым мальчишкой.
Она положила мне на плечо холодную руку и сказала:
– Не ври.
В горле возникло ощущение, будто туда натыкали кучу ножей. Я один-единственный раз кивнул головой и ответил:
– Я больше хочу кошечку.
– Хорошо, – промолвила она, – ты честный мальчик. Теперь доставай ее из кармана и клади на землю, вот сюда.
Я осторожно положил кошечку на заросли мха у подножия дерева. Мне было невыносимо расстаться с ней даже на минуту.
– Теперь возвращаемся к машине и едем домой, – сказала Мамочка и протянула мне руку.
Я хотел было поднять Оливию, но Мамочкины пальцы обвили мою руку не хуже наручников.
– Нет, – возразила она, – она останется здесь.
– Но почему? – прошептал я.
Мне подумалось, как холодно и одиноко будет ей в этой тьме, как ее намочит дождь, как она будет гнить, как белки будут грызть ее прекрасную головку.
– Это урок, – сказала Мамочка, – потом будешь меня благодарить. В этой жизни все лишь репетиция перед потерями. Но знают об этом только те, кто умен.
Она потащила меня обратно через лес к машине. Мир представлял собой черный морок. Я плакал так, что еще немного, и мое сердце разорвалось бы на части.
– Я хочу, чтобы ты почувствовал, какая нужна сила отказаться от того, что любишь. Разве ты не чувствуешь, что стал после этого сильнее?
Когда колючие звезды фар стали ближе, я услышал, как хлопнула дверца машины. От отца пахло потом и – как мне тогда казалось – сливовым пудингом. Он крепко прижал меня к себе.
– Куда вы ходили? – спросил он Мамочку. – Что происходит? Он плачет!
Папа повернул мое лицо в одну сторону, затем в другую, дабы увидеть, нет ли на нем ушибов и ран.
– Нечего устраивать истерики, – сказала Мамочка, и в ее голосе опять пробилась медсестра, – мы хотели найти сову. Они здесь как раз гнездятся. Потом Тедди уронил этот брелок для ключей в виде кошечки, и в темноте мы не смогли его найти. Отсюда и ручьи слез.
– Ах ты мой малыш, – произнес Папочка, – подумаешь, велика беда!
Его обьятия ничуть не утешали.
Я больше никогда не просил котенка. Сказал себе, что он мне больше не нужен. И если бы любил его, то все равно пришлось бы оставить его в лесу. Или когда-нибудь он умрет – что почти то же самое.
Так что к своему уходу Мамочка стала готовить меня много лет назад. Теперь я понимаю ее лучше. Сам стал отцом и знаю, как страшно за ребенка. Думая о Лорен, я порой чувствую, что буквально свечусь от страха, как лампочка.
