Я принес обувную коробку, аккуратно держа ее в одной руке. За другую меня взяла Мамочка, потащила за собой, без всякой злобы, и сказала:
– А теперь быстро.
Мы вышли в парадную дверь и зашагали по улице.
– Ты же не заперла дом, – произнес я, – а что, если туда кто-то войдет? А если нас обворуют?
– Да пусть, – ответила она, – только ты и я: все остальное сейчас не важно.
«А Папочка?» – подумал я, но ничего не сказал.
Когда мы вышли к опушке леса, я дал задний ход и опять заплакал.
– Не хочу туда. Мне страшно среди деревьев.
Память хранила воспоминания о том, что случилось с той деревянной кошечкой. И от чего она на этот раз велит мне отказаться? Может, Мамочке придется остаться в лесу, а мне одному возвращаться домой? Мысль – хуже не придумаешь.
– Не бойся, Тедди, – сказала она, – ты будешь пострашнее всего, что обитает в этих лесах. К тому же здесь нет такой жары и тебе станет лучше.
Она сжала мою ладонь. В другой руке у нее был садовый совок – тот, что с розовой ручкой.
Мы пошли по тропинке, напоминавшей собой шкуру леопарда, сотканную из света и тени. Мамочка была права: здесь, под прохладной сенью деревьев, мне действительно стало лучше. Однако мою душу все еще переполняла жалость. Мышонок был такой маленький, и я знал, что к братьям меньшим следует относиться по-доброму. Поэтому опять заплакал.
Мы вышли на поляну, обрамленную валунами и серебристыми деревьями – будто молниями или фонтанами воды. Стоило мне войти в этот круг, как сразу стало ясно: когда-то здесь что-то случилось. Я видел перед собой точку трансформации, где стена между мирами становится очень тонкой. Это чувствовалось.
Мамочка выкопала розовым совком на озаренной солнцем заплатке ямку, в которой мы похоронили останки мышонка. Обглоданные до самого основания косточки на фоне молодой травы казались чуть ли не прозрачными. Когда на коробку полетели комья плодородной земли, погребая ее собой, что-то явно изменилось. Я увидел, что останки самого обычного мышонка перевоплотились в нечто совсем другое, приобрели особую ценность и силу. Стали теперь частью смерти и земли. И превратились в бога.
Мамочка села и похлопала по земле рядом с собой. Помню запах живицы и ее руки, гладившие мое лицо. Скорее всего стояла весна.
– Ты думаешь, я слишком с тобой сурова, – произнесла она, – тебе не нравятся установленные правила и постоянные напоминания о реальном положении вещей. Не нравится, что я забочусь о твоем здоровье, запрещаю держать домашних животных и есть хот-доги, как делают остальные мальчишки в Америке. Что мы не можем позволить себе докторов и поэтому я зашиваю твои раны сама. Несмотря на все твои жалобы, у меня нет желания что-то менять. О твоем здоровье я забочусь, потому что это мой долг. И раз уж присматриваю за твоим телом, то должна думать и о том, что у тебя в голове. А там, как мы сегодня узнали, у тебя засела болезнь.
Ты, наверное, клянешься себе, что больше никогда не будешь делать ничего такого. Думаешь, что уступил один-единственный раз… Возможно, так оно и будет. Только я думаю совсем иначе. У тебя патология, издавна известная в нашем роду. Ею болел и мой отец – твой дедушка. Я надеялась, что на нем она и закончится. Может, даже думала, что сама смогу искупить его вину. Новый мир, новая жизнь. И медсестрой стала только потому, что хотела спасать человеческие жизни.
– Что она собой представляет? Эта болезнь.
Она посмотрела на меня, и сфокусированный на мне луч ее внимания показался теплым морем.
– Из-за нее у тебя возникает желание истязать и убивать живых существ, – сказала она, – я видела такое в ту самую ночь, когда пошла за отцом к старым могилам под илизом. Когда поняла, что он там хранил…
Мамочка поднесла ко рту ладонь и резко на нее дохнула.
– А что такое илиз?
Звук был неприятный – как имя демона.
– Это слово означает церковь, – сказала она.
Потом немного помолчала и опять мягко повторила, будто к языку у нее во рту вернулись какие-то воспоминания:
– Илиз…
Раньше я никогда не слышал, чтобы она говорила на каком-то другом языке, кроме английского. И в этот момент до меня дошло, что в ней есть и другая, зловещая ипостась, сотворенная из прошлого, – как призрак и живой человек, накрепко связанные незримыми узами.
– Тебе там нравилось? – спросил я. – Ты скучаешь по тем краям?
Она нетерпеливо покачала головой.
– «Нравилось», «скучаешь» – эти слова слишком туманны. Подобные уголки на земле просто существуют, а какие чувства ты к ним испытываешь, уже не важно. В этой стране все боятся смерти. Но ведь мы и есть смерть. Она средоточие всего сущего. В Локронане существовал старинный обычай. На алтаре в церкви был высечен Анку, и мы оставляли у могил молоко, чтобы он, многоликий, мог его пить. Кладбище располагалось в самом центре деревни. Именно туда мы приходили поговорить, пофлиртовать, поспорить. У нас не было ни игровых площадок, ни детских парков. Вместо этого мы играли в прятки среди надгробий. Жизнь проходила в окружении смерти, бок о бок с ней.
Но жизнь и смерть могут слишком сближаться друг с другом. Тогда между ними стирается грань. Поэтому когда по ночам из илиза доносились звуки, никто ничего не говорил, потому что это было в порядке вещей. А когда стали пропадать собаки, тоже сказали, что это в порядке вещей. Жизнь в смерти, а смерть в жизни. Но я не могла с этим смириться.
Она немного помолчала.
– Как-то утром спавший вместе со скотиной парень по прозвищу Пемок’х не подошел к двери за своей коркой хлеба и чашкой молока. Я пошла его искать. В конюшне его не оказалось. На соломе виднелась кровь. Я выглядывала его повсюду целый день. Кроме меня, всем было наплевать на то, что с ним случилось. Я осмотрела канавы, на тот случай, если его сбила проезжавшая мимо машина, зашла в курятник, если он вдруг уснул, согретый теплом птичьих тел, и не обошла вниманием много других укромных уголков. Но так его и не нашла. Днем меня в амбаре отыскал отец и тотчас оттаскал за уши.
– Не лодырничай! Тебя ждет стирка и готовка.
– Но мне надо отыскать нашего парня, Пемок’ха, – ответила я, – боюсь, как бы с ним чего не случилось.
– Ступай на кухню, – сказал отец, – мне стыдно, что ты забываешь о своих обязанностях.
И посмотрел на меня. Я увидела, что у него за глазами горело по крохотной свече.
Когда он ночью вышел из дома, я через поле пошла за ним в деревню, потом на кладбище, к могилам под самой церковью. И там увидела его истинное лицо.
– Что ты увидела там, у этой церкви? – прошептал я. – Что, Мамочка?
– Я увидела их – в клетках.
Эти слова она произнесла, не глядя на меня.
– Питомцев отца. Я увидела, что осталось от Пемок’ха. В воскресенье я пошла в церковь и донесла на него. Встала перед всеми, кто там собрался, и рассказала обо всем, что он натворил. Предложила пойти и посмотреть самим, если они мне не верят. Но никто никуда не пошел и смотреть ничего не стал. И тогда я поняла, что они и так все знают.
