– Какая же ты дурочка, – говорит Тед и включает другую песню, которая в исполнении такого милого голоса приобретает скорбное звучание.
Я ору под музыку – во всю мощь своих легких.
– Глупая киса, – говорит он.
Когда гнусаво бренчит банджо, я вторю ему долгой, утробной нотой.
– Да чтоб тебя! Ты что, серьезно?
Он убавляет громкость, пианино и женщина превращаются в призраков, нашептывая в пространство тихую мелодию.
Я опять протестующе ору и сдаваться не собираюсь.
– Слушай, Оливия, – говорит он, – я что тебе, лакей?
Но все равно еще больше убавляет громкость. Как по мне, так результат – лучше не придумаешь.
Я выбираюсь из-под дивана.
– Ага, – ласково говорит он, – вот и ты. Решила почтить нас своим присутствием, да?
Я прибегаю ко всем привычным уловкам, зная, что они ему очень нравятся. Выписываю вокруг его лодыжек восьмерки и мурлычу. Он наклоняется и щекочет меня за ушком. Я встаю на задние лапки и трусь головкой о его лицо. На миг задумываюсь о том, не решил ли он сыграть со мной злую шутку. Что ему мешает схватить меня за головку и крутить до тех пор, пока не сломается шея?
– Ну что? – говорит он. – Киса ты, киса.
От нежности в его голосе у меня по позвоночнику бежит какое-то смутное чувство – до самого кончика хвоста. Я сроднилась с ним в точности как со своей шелковистой шубкой или же с Мраком. Раньше мне казалось, что он меня спас, что мы практически стали частью друг друга. От этой мысли в горлышке першит, меня опять пробирает кашель.
– Что там у тебя? Косточка застряла или что? Давай я посмотрю.
Тед осторожно берет меня, сажает себе на колени и открывает мне рот.
– Да нет там ничего, – говорит Тед, – с тобой, киса, все в полном порядке.
Его рука ласково гладит меня по спинке, я млею и довольно урчу.
– Меня слишком долго не было, – продолжает он, – и мы проводили порознь чересчур много времени. Обещаю оставаться дома чаще. С этого самого дня.
В знак протеста я яростно урчу.
– Хочешь, чтобы я выключил телевизор? – спрашивает он.
Я мурлычу громче и уже открываю ротик, сказать, что мы от него сбежим, но тут же одумываюсь. А что, если он, как и Лорен, тоже понимает котов? В голову приходит жуткая мысль, что все это время он меня понимал.
– Надо опять сделать громче музыку, – сонно произносит он, но я взмахиваю хвостом и глажу его по подбородку.
Поскольку это уже далеко не первый раз, мне известно, как его умиротворить. У него, как и положено, закрываются глаза. Тед дышит медленнее и роняет голову и упирается подбородком в грудь. Я мгновение не свожу с него глаз, пытаясь его прочувствовать. Думаю, его таким кто-то или что-то сделало, хотя в данный момент это не имеет никакого значения.
Во сне Тед выглядит намного моложе.
– Я все сделала, – говорю я Лорен, – он уснул.
– Точно? – спрашивает она. – Ты уверена?
Я прислушиваюсь. Тед в дальней комнате дышит размеренно и глубоко. «Сейчас или никогда», – думаю я.
Ууууииииииууу. В голове вновь раздается вой, бешеной осой вонзаясь в уши.
– Да, – говорю я.
Потом трясу головкой и тру ушки.
– Видишь, где морозильник ближе всего подходит к кухонной стойке? – спрашивает она.
– Да.
– Видишь железку, которая на самом верху? Сбрось ее на его крышку, она, конечно, загрохочет, но не очень громко. Только не дай ей упасть на пол. Потом столкни ее с морозильника на стойку. Поняла?
Я киваю, вспоминаю, что она меня не видит, и говорю:
– Поняла.
Первая железка с лязгом скатывается с кучи. Будучи круглой формы, так и норовит покатиться дальше. Я хватаю ее лапками и сталкиваю на стойку. Потом еще одну. Следующая после нее тяжелая. Я слишком сильно ее толкаю, она соскальзывает с морозильника и тяжело грохается на пол, будто сотрясая весь мир. Мы обе замираем, словно покойницы. Я прислушиваюсь. Сквозь пронзительный гул в ушах это нелегко. У Лорен то и дело срывается дыхание. Тед в соседней комнате храпит.
– Он по-прежнему спит, – едва слышно от чувства облегчения говорю я.
Миг спустя Лорен говорит:
– Не роняй их больше, Оливия, договорились?
– Хорошо, – шепчу я, – больше не буду.
После этого соблюдаю максимальную осторожность. Последняя железяка, в самом низу кучи, настолько тяжелая, что когда я пытаюсь ее толкать, у меня болят лапки. Каждый дюйм дается ценой жутких усилий. Наконец она соскальзывает на стойку, с глухим стуком ударяясь о другие.
– Все, больше не осталось, – говорю я.
– Отлично, – отвечает она, – я иду.
Я зажмуриваю глаза и тихонько, горестно урчу. Мне почему-то страшно. Как она, интересно, выглядит?
– Послушай, Лорен, – говорю я, – а тебе не кажется, что мне никогда не приходилось видеть тебя в реальной жизни? Вот странно. У меня такое ощущение, что мы с тобой всегда были здесь только по очереди!
Мне никто не отвечает.
Я слышу, что морозильник начинает открываться – медленно и с усилием, будто крышку поднимает хрупкая, дрожащая рука. Потом та ударяется о стену. Какое-то копошение, влага, вздох. По комнате волнами плывет зловонный дух ужаса и страданий. Я представляю тоненькие, белые ручки, похожие на коготки, и поблескивающую, покрытую шрамами плоть. От этого мне хочется заурчать и свернуться клубочком.
– Ну же, кошка, – строго говорю себе я, – не надо, чтобы из-за тебя этой бедной девчушке стало еще хуже.
И открываю глаза. Открытый морозильник зияет темной могилой. Я встаю на задние лапки и заглядываю в его глубины.
Там никого нет.
Уууууууууууиииииии, – слышится жалобный вой.
– Где ты? – шепчу я.
Здесь что-то явно не так – до такой степени, что и представить трудно. Вой в моей голове переходит в вопль, я протестующе урчу и вонзаю в головку когти. Меня охватывает жуткое желание разбежаться и треснуться черепушкой о стену – только чтобы все это прекратить.
– Здравствуй, кошка, – произносит у моего ушка Лорен.
Вой все нарастает. Сквозь него слышится мое дыхание, сердце в грудке грохочет, как топор о бревно.
– Оливия, постарайся взять себя в руки, – говорит она.
– Какого черта! – говорю я. – От этого с ума можно сойти… Почему ты не в морозильнике?
– Меня никогда там и не было, – отвечает она.
Я каким-то образом ее ощущаю, то ли запах, то ли теплый силуэт. А может, для чувства, которое я испытываю, даже еще не придумали названия? Я буквально в шаге от умопомешательства.
