Год назад брат приезжал в Москву на три месяца работать на стройке. Мы виделись за всё это время два раза. Когда я его встретила на автовокзале и когда приехала к нему на обед. Какой-то особенный длинный обед. Город жался многоэтажками. Дождь капал, ветер дул, мороз обозначал себя паром из ртов. Я прошла 20 минут от нижней станции зелёной ветки по широкой ветряной трубе проспекта. Бригада строила, добавляла очередную многоэтажку. Я не чувствовала своего мокрого тела от холода, стояла ещё 20 минут, задрав голову, выглядывая брата среди оранжевых точек-людей. Его не видела, но понимала, что наверху ему ещё хуже, чем мне. Брат спустился, как из реки, мокрый, состаренный, злой. Я предложила пойти в кафе, которое нашла в гугле, по отзывам недорогое и вкусное, но брат отказался. Мы ели в столовке, запрятавшейся на втором этаже советского учрежденческого здания. Здесь обычно обедали строители. От витаминного салата пахло несвежим. Я сказала об этом брату, он ответил, что я зажралась в своей Москве, как и все, кто тут живёт, восседает в тёплых офисах, ноет, смеет уставать, считает, что 50 тысяч – маленькая зарплата. Он рассказал, что они с Аней решили завести второго ребёнка, получить материнский капитал и вложить его в ипотеку. Это была его мечта. Я не знала, где они собирались заводить второго ребёнка, где находить для этого личное, отдельное пространство. Возможно, запираться в розовой от плесени ванной, ездить на дачный участок с деревянной бытовкой, загораживать одеялами окна в подержанной «Ладе». Полгода назад, когда я приезжала в пункт, брат встретил меня на ней на вокзале и, пока вёз домой, рассказывал про местных-заплывших-взятками-чиновников, про американцев-которые-считают-что-выиграли-войну, про поборы-в-школе, про москвичей-скупающих-дома-на-реке. Я забыла на 20 секунд, что это мой брат, а поверила, что еду с обычным разочарованным в жизни русским таксистом за тридцать, подрабатывающим через яндекс-приложение в Москве, пункте, где угодно. Он тогда уже занимался извозом, и вот я тоже перестала быть его сестрой, а сделалась пассажиркой, которой он выражал своё-чужое-универсальное видение мира, перестал быть моим отдельным человеком, а слился с социологической категорией, общностью. Брат съел в тот обед мой витаминный салат. Я очень скучаю по прежнему брату, который когда-то мечтал по-особенному.
Время в самоизоляции неслось. Я жалела, что оно оказалось таким быстрым. Удивлялась, когда люди писали, что маются от скуки. Я перемыла свою-несвою квартиру, очистила от птичьих нечистот балкон, перевела целых три стихотворения Варсан Шайр и одно Джей Бернард, но зато очень долгое и самое страшное. Занятий не переводилось. Курьеры привозили продукты, я мыла упаковки с мылом, те, что нельзя было под бегущую воду, протирала спиртом. Хотела, чтобы в этом был смысл. Я не боялась болеть, но сильно боялась больницы: запертости в тесном помещении с другими людьми, власти над собой чужого, измученного, равнодушного медперсонала. Мне нравилось самой решать, что делать, как проживать время, даже если я просто спала и скроллила ленту. Соня выкладывала фотки, как она развозит помощь по больницам. На одном из фото она стояла в обнимку с мяукающим человеком, он, как и Соня, был в маске. Соня сообщала, что им удалось найти и привезти белые защитные костюмы. Я отписалась от Сониных постов, думала заблокировать, но поленилась. Деньги исчезали. На карте осталось 3 тысячи. Я сходила в респираторе в сбер, поменяла стодолларов, положила на карту через банкомат. Пожилая соседка без маски встретилась мне в подъезде и испугалась меня в маске. Москвичам выплачивали 10 тысяч – прочла я в интернете. Пожалела, что не сумела скопить 130 тысяч на прописку (Алинина знакомая предлагала) и не сумела додружиться с кем-нибудь до того, чтобы меня прописали. Ещё чуть жалела, что всегда не хотела кредитных карт, сейчас мне такую никто не даст. «Микрокредиты» звучали как «микроубита», я сразу представляла девяностоподобных бандитов, ломающих мне пальцы. Я проверила запасы еды. Вино, сыры, соки, дорогие сладости, дорогие овощи, дорогие консервы, дорогие чаи и кофе я перестала заказывать давно. Их и не осталось, не считая рассыпного, подаренного когда-то Соней чая. Если есть рис, гречку, картошку, поджаривая их с луком для живости, делать пасту, экономно посыпая их чуть-похожим-на-сыр-сырным-продуктом, заваривать чай и использовать заварку несколько дней подряд, как в детстве, на сладкое есть только дешёвую подсолнечную халву – я могла продержаться ещё хоть три месяца.
Мать написала, что в пункт пришла эпидемия, я удивилась, что она нашла туда дорогу. Обязательного карантина не назначили, но многие люди закрылись по домам, крохотные пунктовые бизнесы остановились. Завод, на который ходил отец, не обратил на это всё внимания. Мне работы по-прежнему никто не предлагал, я как автомат отправляла сообщения в личку ежедневно знакомым и незнакомым людям, иногда конторам, просто так или в ответ на объявление-пост. Отвечали, наверное, другим, не мне. Соне решила не писать и тем, кого узнала через неё. А таких у меня было большинство.
Из-за того, что время валилось, до следующего арендного сбора оставалось десять дней. Я отчего-то не паниковала и не переживала. Видела из ленты, что многие не-москвичи уехали, чтобы не платить за съёмное жильё, вернулись домой, в свои города, пункты, посёлки. Я вообразила, как существую на кухне родительской квартиры. Во время моих коротких приездов раскладушка мне ставилась там или в коридоре. Огромное счастье, созданное тем, что я впервые за много лет жила как всегда мечталось – в отдельном свободном комфортном пространстве без перерывов на видение-слышание-общение с другими в физической реальности. Это счастье работало как таблетки – приглушало, отдаляло все волнения. Курьеров я просила оставлять еду у двери. Мне казалось, что если я близко окажусь офлайн с человеком, то моё счастье пропадёт. Я не хотела окончания изоляции. Мать написала, что у брата совсем не получается добывать деньги, такси и перевозками люди пункта пользовались совсем мало. Я думала написать брату поддерживающее сообщение, но совсем не понимала, как составить для этого слова. Мы с ним давно-давно, ещё до того, как он приезжал строить многоэтажку, перестали переписываться в мессенджерах.
Я сделала картофельные драники, поела их, истратив больше сметаны, чем рассчитывала. Перевела ещё полстихотворения. Налила себе чаю. Потом пошла в туалет. Сидела там, скроллила ленту. Ванна толпилась тут же, санузел объединённый. На купленной мной икеевской полочке стояли серые рулоны туалетной бумаги, русскоязычные шампуни, русскоязычный бальзам для волос, русскоязычные тюбики зубной пасты, один крем из боди-шоп, безбрендовые прокладки ночные, безбрендовые прокладки средние, безбрендовые прокладки на каждый день, максимальные тампоны, батарея безбрендовых ватных дисков, семейство ватных палочек. Я снова посмотрела на прокладки и тампоны.
Очень странно было влезать в трусы, штаны, свитер, куртку. Ставить ноги так, чтобы они спускались по лестнице, нажимать на кнопку, чтобы выйти из подъезда. Крест зеленел, и я подумала, что аптека – это церковь веры в приобретаемые препараты. Купила два теста: дешёвый, русскоязычный, и дорогой, с названием латиницей. Было даже весело вспоминать поднимание по ступенькам.
Я проделывала всё это впервые и налила мочу себе на пальцы, но не во время первого теста, а во время другого, нерусскоязычного. Оба раза появилось по две полоски. Счастье моё попа́дало кусками. Мать давно просила меня завести ребёнка, я не совсем понимала, зачем ей это, учитывая, что одна внучка уже была при ней. Я вообразила, что живу на раскладушке в родительской кухне вместе с мяукающим сразу трёхлеткой. Мне вспоминалось лицо мяукающего человека, чтобы понять лицо мяукающего маленького человека. Поэтому я представила ребёнка сразу в маске и кошкины эти звуки, выползающие из-под неё без остановки, без перерыва на день и ночь. Сделалось сильно смешно. Одно было бы хорошо в такой истории, мой брат – получился нездешний, иностранный, кинематографический отец: он заботился о Зое, играл с ней, делал с ней уроки, никогда не скучал с ней, не повышал голоса, но умел с ней говорить так, что она его слушала. Они дружили. Он бы сделался, наверное, подобным прекрасным дядей-отцом для мяукающего ребёнка. Нет, плохо. Плохо и удивительно. Я не пускала с собой в одно пространство никаких людей, никогда не приглашала гостей, даже хозяин моей-немоей квартиры не проходил никогда дальше коридора, а тут другой человек проник со мной в одно пространство хитрым образом – пролез ко мне через моё же тело. Счастье моё умерло. У меня были планы: приготовить гречку с черносливом, перевести стихотворение, завести стирку, посмотреть серию. Но пришлось сделать рисёч. На вакуумный я опоздала недели на полторы. Оставался хирургический. Бесплатный по страховке аборт мне в Москве было сделать нельзя, их отменили из-за пандемии. Царапнула мысль написать Соне, у неё наверняка куча знакомых в госмедицине, особенно сейчас. Других таких связанных друзей у меня не было. Но я быстро перестала думать эту мысль. Соня уже не относилась к моим друзьям. Я принялась изучать сайты платных клиник. Почти на каждом всплывало целлофановое окошко для вопроса оператору. Мне нравилось, что можно просто писать. Я вступила в разговор с Андреем, Марианной и Ольгой Анатольевной. Вместо Ольги Анатольевны мне ответила Ирина, но это не так важно. Все операторы написали, что услуга доступна и что записаться я могу по нижеуказанному номеру телефона. Вот теперь наступало самое для меня страшное – надо было звонить и разговаривать. Но мне на радость наступил восьмой час вечера. Я решила вернуться к этому всему с утра. Мама спросила в вотсапе, как дела, я ответила ок.
