В своей-несвоей квартире я причёсывалась, носила новую одежду, обувь, даже рюкзаки и сумки. Потеплело, во внешнем мире и в моей-немоей квартире наступило почти-лето. Бывали дни, когда я переодевалась для каждого нового вида деятельности: завтракала в светлом льняном сарафане и белых кроссовках, переводила в зелёных штанах-алладинах, длинном худи из оранжевого плюшевого материала и красных кроссовках, обедала так же или меняла худи на тёмно-красный свитшот, серьёзные фильмы и театральные постановки смотрела в тёмном сарафане до пяток и чёрных кроссовках с золотистыми шнурками, тихонько танцевала в аквамариновых кроссовках, джинсах и серебристом топе, сериалы смотрела в огромном плюшевом фламинговом платье и розовых кроссовках, ужинала в нём же или в сарафане для серьёзных фильмов. Ресторанную еду, бывало, ела в аквамариновом топе и чёрных штанах-алладинах с бисером. Подыскивала бисерные кроссовки. Из-за домосидения я стала полнеть и даже чуть расти, мой размер ноги сделался 41-м из 40-го, поэтому купленные поначалу вещи и обувь пришлось вернуть.
У меня образовалась привычка рассматривать себя в зеркале из-за частых покупок одежды. Оно было большим и старым, сидело внутри нового шкафа, хозяин выбросил родной советский, а в новый прикрутил почерневшее по окаёмьям стекло. Во время примерки крупного разноцветного сарафана (хотела теперь только такие всеобъемлющие вещи) с ботинками я приподняла юбку, прижала её, чтобы разглядеть обувь, увидела вдруг свой живот и задумалась. Означал ли он, что я действительно полнею из-за несуществующей физнагрузки или же я «начинаю показывать». И что мне с этим делать? Например, проверить, что там у меня происходит. Я решила записаться на приём к гинекологу. К хорошему, дорогому, какому-то нездешнему. Два дня я делала серьёзное исследование, сравнивала отзывы и цены. Записалась в клинику с птичьим названием. Девичий голос, представлявший её, тёк невероятно вежливо и живо. Это была странная, да, нездешняя манера. Поликлиника находилась в стеклянной башне в 10 минутах машинного пути от меня. Странно, что медицинское учреждение с анализами, микрооперациями и прочим помещалось на четвёртом этаже бизнес-центра между фитнесом и финансовыми услугами. Ресепшен, коридоры походили на белый-белый офис, двери кабинетов – на переговорные. Девушки за стойкой регистратуры были сильно красивы, это виднелось даже из-под их масок, одинаковых, нежно-голубых, не стандартных аптечных, а специально сшитых из хлопка, цвета логотипа клиники. Я была в своей оранжеватой в цветочек. Меня проводили к кабинету. Кроме меня в клинике встретился всего один пациент, но мне объяснили, что в целях безопасности они делают большие промежутки между записями. Мне это понравилось. Не люблю людей.
Доктор – моя ровесница или чуть старше – в точно такой же маске, как ресепшионистки, сделала мне комплимент по поводу моей в цветочек. Она была гинекологом с другой планеты. Разговаривала вежливо, но неформально, не сюсюкалась, задавала правильные вопросы, не торопилась, не отвлекалась на бумажки других пациентов или телефон. Перед тем как осмотреть, она объяснила мне, что именно будет делать. Во время осмотра я не чувствовала боли или чего-нибудь ещё. Когда я в последний раз была у государственного гинеколога здесь, в Москве, в углу кабинета висела норковая шуба врача. Помощница – пухлая девица – сразу стала называть меня на «ты». Женщина из-под норковой шубы принялась невыносимо вставлять в меня металлическую раскоряку, я завыла и стала подёргивать ногами, она не остановилась, а её помощница крепко схватила меня за ноги. Разговаривали они со мной, как с плохим ребёнком. Доктора из средне-платных клиник иногда вели себя середина на половину: доделывали бумажки других пациентов при мне, косились на свои сообщения, принимались поучательствовать, как вдруг вспоминали, что теперь работают в частной организации, сбивались на нервную, плохо состряпанную вежливость или сюсюканье и от них мало чего можно было добиться. А эта девушка работала, двигалась, разговаривала, как врач из американского кино. Я понимала, что это из-за цены. Один только её приём стоит 12 тысяч. Деньги – это иммиграция. Когда не платишь или платишь недостаточно, то ты в пункте, в Москве, где угодно в России. Когда платишь очень много, то оказываешься в другой стране или на другой планете, хорошей планете.
Доктор похвалила меня и плод, назвав его ребёнком. Сказала, что он прекрасно развивается. Я спросила, нет ли у меня там каких-нибудь проблем. Она поинтересовалась, есть ли какие-то возможные причины. Я ответила, что мой старородящий возраст 30 лет. Доктор чуть посмеялась сквозь маску и сказала, что медицина, даже российская, уже совсем на другом уровне и так не считает. Это был типичный американский фильм. Я спросила, точно ли там у меня нет ничего странного. Она ответила, что всё идеально, и задала вопрос, испытывала ли я что-то необычное в ходе беременности. Я промямлила, что из меня лезет много прозрачных выделений, а ещё я не чувствую, пожалуй, ничего. Доктор сказала, что это нормально, что так бывает, и выделения, и когда всё просто хорошо. Но в любом случае она отправит меня на анализы и ультразвук. Я сдала кровь, потом мочу в специально выданную мне баночку. Медсестра дала мне к баночке крафтовый пакетик, чтобы я не смущалась, неся анализ до соседней лабораторной двери. Узист, молодой человек с огромными зелёными глазами, аккуратно и бойко водил датчиком по моему животу, всматривался в кино, тоже улыбнулся сквозь маску и рассказал, что всё отлично. Я покосилась на экран, да, кажется, это было просто кино о беременности главной героини.
Я вернулась к доктору, она сказала, что анализы мои готовы и они хорошие, кроме чуть завышенного сахара (мне нужно снизить потребление сладкого и мучного) и заниженного витамина D (что не странно в карантинной Москве, и нужно просто гулять, соблюдая меры безопасности). Она составила мой план ведения беременности в их клинике. Он стоил 470 тысяч (исключая роды). Я знала, что никогда не вернусь сюда, и вдруг я поняла по её глазам над маской, что она поняла про меня, что я всё так вот решила, решила не потому, что дорого, а что всё ещё непонятно. Я почувствовала, что она расстроилась и что ей правда есть дело до меня и до ребёнка мяукающего. Она сказала, что надеется, У НАС всё будет хорошо. Я поблагодарила её. 12 тысяч я отдала за приём.
Дома я поела печёнку с картошкой, которые приготовила вчера. Оделась в алладины, худи, ветровку, маску, одну перчатку для открываний дверей, взяла воды́, электронную книжку и отправилась на улицу. В Филёвском парке люди прогуливались отдельными семейными пучками, сторонясь других пучков и одиночек вроде меня. Солнце излучало витамин D. Я села под него на лавку, почитала. Деревья были не парковые, а лесные, огромные, трёхсотлетние, с глубокими морщинами в кронах. Я спустилась к реке. Здесь тоже ходили люди, некоторые с колясками, даже мужчины. Она, конечно, была загнана в бетон, эта Москва-река, но тут всё равно было удивительно красиво и спокойно. Я сняла маску и вдохнула. У меня осталось 3 тысячи, но я не волновалась.
В следующие дни я много гуляла по парку, не ела сладкого, почти не ела ничего мучного. Я не засиживалась поздно за сериалами или работой, старалась не объедаться. Принялась даже делать аккуратную зарядку с утра. Когда лежала, читала, смотрела что-нибудь – поглаживала себя по животу. На третий день после моего похода к доктору из меня вышли 25 тысяч рублей. Я привычно помыла их в тазике, развесила сушиться, погладила на следующий день и отнесла в банкомат напротив парка перед обычной своей прогулкой. На задворках лазили мысли, что это особенно похоже на рабствование, но думать это до конца я не решалась. Он же слышал меня.
