Ольга не знала, что встретившаяся ей женщина заговаривала сегодня со стариком-торговцем на рынке, наклонив к нему своё крупное, побитое лицо и наступая левым сапогом в мусорную кучу; с уткнувшейся в телефон девочкой-подростком, заглядывая в её отключённое от реальности лицо; с жилистым водителем автобуса, задерживая пассажирскую очередь; с молодой матерью, выгуливающей ребёнка на неразмороженной ещё детской площадке у Дома-корабля; со старухой в пахнущем газом подъезде Дома-коллектива и ещё с двумя десятками разных-разных городских людей, объявляя им всем, что истощилась сила мечты.
Квартира была ровно как заявленная, выбеленная солнцем, удобная, современная, функциональная, плетёное кресло замерло тут, на месте. Ольга скормила ему рюкзак и подошла к окну-стене. Там город показывал свой туристический панорамный макет, протягивал на своей красной, немытой грубой ладони весь бывше-утопический вид. По центру макета, на краю горизонта, за солянкой из построек разных эпох и культур, лежало недышащее кирпичное тело БИМ, за ним вилась блёстка реки, слева, совсем рядом, махал крыльями Дом-птица, дальше него, через квартал, плыл вдоль проспекта за сквером Дом-корабль, за ним, уже ближе к реке, скрывался Дом-пуля, где-то ещё левее, за пределами панорамного окна, закручивался Дом-подкова. Строения-метафоры своими названиями наносили поэзию на карту города. Своей архитектурой, дополненной, как Ольга видела в интернете на фотографиях, пластиковыми окнами, разноцветными вывесками, бетонными лестницами магазинов и парикмахерских, разрушением и истощением – то есть настоящей жизнью, неблагополучием, просто временем – всё ещё излучали страсть своих создателей, издавали вибрацию, которую Ольга чувствовала даже тут, на высоком этаже своего просмотрового пункта.
Ещё она видела, как привычно и равнодушно бегут мимо мировых чудес авангарда местные жители. Знакомый историк писал в том своём посте, что почти все конструктивистские постройки, даже мэрия, буквально рассыпа́лись, распадались, царапали глаз обшарпанными фасадами, но дома-метафоры выглядели лучше, моложе всех, словно сама идея держала их в форме, заставляла оставаться для вечности. Историк рассказывал, как он подолгу торчал у каждого дома-метафоры, задрав восхищённо голову, и спешащие мимо горожане удивлялись ему, иногда косились на предмет его разглядывания, кто-то даже тоже останавливался, пытаясь сообразить, чего он там рассматривает. Ольга понимала причины, осознавала, что любые здания, даже самые авангардные, просто стоят, изнашиваясь, в эпицентре медленного апокалипсиса, а людям приходится в нём (апокалипсисе) жить и растить детей.
Сегодня оставляло пару световых часов. Ольга решила подарить себе метафоры на день рождения, то есть завтра. А сейчас она выпила чаю, переоделась, вызвала убер и поехала на улицу Восьмого марта глядеть на сиреневый, компактный особняк 10-х годов в стиле модерн. Он выглядел неплохо, был отреставрирован, покрашен, не утратил изящной лепнины, сидел посреди лысого сквера с постриженными травой и кустами. Здесь находилась обычная районная поликлиника, а когда-то была женская гимназия, где училась Анна Баркова, где она влюбилась в учительницу-немку и расстраивалась не оттого, что влюбилась в женщину, а оттого, что в немку (шла Первая мировая). В этой же гимназии сторожем служил барковский отец. Ольга пошкрябала ботинки о ковёр-решётку, счищая грязь, которую она сумела нацеплять, пока шла от машины, толкнула деревянную, высоченно-тяжеленную дверь и зашла в поликлинику. На первом этаже никого и ничего не было, кроме помятых и блёклых информационных распечаток. Обычная для модерна крутая лестница вела на второй этаж, делая паузу на площадке с высоким вытянутым окном, заменённым на пластиковое. Всё пространство – лестничный бокс и стены – было обито пластиковыми панелями. Это Ольге очень понравилось, так как означало то, что прежнее, может, ещё прибарковское состояние стен сохранилось под покрытием. Особняк был идеальным пространством для мемориального литературного музея. Ольга представила экспозицию, посвящённую родителям поэтки здесь, на первом этаже, начинающейся от отца, от ниши слева, где наверняка и сидел сторож. Если не сохранились те стены, то можно покрасить их в светлый, поставить кресло сторожа, разместить по стенам перерисованные семейные фотографии, переписать крупно строчки из «Дневника внука подпольного человека», прикрепить баннер с фото Барковой по центру. По стене над лестницей сделать таймлайн барковской жизни, понятно и просто, куда дальше изломалась отсюда, из гимназии, жизнь. А наверху… Ольга занесла ногу на лестницу, но увидела у себя на ботинке непобедимую грязь и решила не подниматься, чтобы не пачкать ступени пациентам и докторам, а главное, не тратить своих придумок на пустые, нереализуемые фантазии. Она вышла из поликлиники, прошагала до моста, пересекла реку, поднялась наверх, мимо проплыли гирлянды заброшенных фабричных построек, за которыми возвышалась круглая жёлтая башня с красной верхушкой-звездой. Я всегда-всегда буду помнить, какая тут была страна и чем она закончилась. Всегда-всегда. Ольга зашла на площадь, плотно заставленную конструктивизмом, и недалеко от обшарпанной синей мэрии села ужинать в рекомендуемое на трипэдвайзере кафе.
3.
Бр-бр, бр-бр. Фью-фифуфу. Тынь-тынь. Фью-фифуфу. Утром Ольгу будили поздравительные сообщения. Студия походила на пляж из-за захватившего её солнца, а ещё из-за кровати – широкой, удобной, ласковой и зыбкой, как песок. В Москве Ольга снимала комнату в центре и спала на тоже очень удобной, но надувной и напольной кровати-матрасе. Она называла свои короткие и длинные поездки в города и страны, которые гораздо дешевле Москвы, «командировки в улучшение качества жизни». Во время них можно было есть в дорогих ресторанах, лечить зубы в лучших клиниках, покупать дёшево красивую и качественную одежду, а ещё брать ипотеку под 2 %. Почему надо тогда жить в Москве, Ольга не знала, но всегда исправно возвращалась туда.
Она умылась, съела не осиленный вчера в ресторане пирог со шпинатом, разбавляя его растворённым три-в-одном кофе, и, дожёвывая, подошла к окну. Поначалу город панорамился, как и вчера: постройки разнообразных стилей и этажности, полоска реки наверху, по центру красная БИМ, тротуары и дороги, люди и машины. Но что-то было странное, неясное, плоское в этом пейзаже, словно не за что было ухватиться глазам, кроме мануфактуры на реке. Город не пульсировал более в некоторых своих точках, как делал это ещё вчера. Ольга присмотрелась, заметила вокруг Дома-корабля и ещё ближе, вокруг Дома-птицы, людские скопления, сходила за очками, вернулась, уткнулась в окно, пригляделась снова и бросилась одеваться.
Вся дорога к Дому-птице пролетела бегом за четыре минуты. Толпа, окружившая здание, состояла на восемьдесят процентов из подростков. Почти все они стояли на проспекте с одной или двумя поднятыми руками, молча и сосредоточенно снимали на телефоны, словно пытаясь этим ритуалом разогнать странность происходящего. Дом-птицу занимала гимназия общего типа, которая, как Ольга помнила, переехала сюда именно из барковского особняка, бывшей женской гимназии. Среди спокойных подростков попадались потерянные взрослые – учителя. У них в руках тоже часто были телефоны, только они не снимали, а звонили. Здание по всему периметру оцепили полицейские. Один из них устало-автоматически повторял в мегафон, чтобы гимназисты шли домой и не мешали проходу граждан. Подростки не двигались с места. Девушка с зелёными волосами спросила неясно кого, зачем так перестроили, когда и так было красиво. Некоторые прохожие останавливались, доставали телефоны и тоже принимались снимать или просто смотреть. Вместо Дома-птицы за решёткой-забором стояла П-образная блочная школа, очень новая, современная, гладкая, с огромными окнами в пол, из серых, почти серебристых плит, с цветными оранжевыми ромбами и плоской-плоской крышей. На ней не находилось деревянной башни-обсерватории с бортами-крыльями, знаменитой, выдаваемой интернетом на каждой фотографии при любом упоминании города. Закончилась сила мечты. Сила мечты истощилась.
