Спор о том, чтó является целью трудовых лагерей — перевоспитание или эксплуатация труда заключенных, не утихал ни в конце 1920-х, ни в первой половине 1930-х. Несмотря на заявления о перевоспитании классовых врагов, руководители трудовых лагерей явно стремились в первую очередь к выполнению производственного плана, вне зависимости от того, каких страданий это стоило заключенным
[963]. В идеологическом же отношении советские специалисты по карательной политике смогли примирить эти две функции трудовых лагерей. В 1929 году Евсей Ширвиндт, начальник Главного управления мест заключения Наркомата внутренних дел, заявил, что участие заключенных в первой пятилетке поможет им осознать важность собственного труда для общества и тем самым развить в себе новую сознательность
[964]. Затем Ида Леонидовна Авербах углубила эти идеи в своей монографии «От преступления к труду». Она рекомендовала использовать труд заключенных на важнейших социалистических стройках, таких как Беломорско-Балтийский канал, поскольку подобная работа «дает возможность каждому лагернику… наглядно ощутить величие этого целого, созданного от начала до конца при участии его личного труда»
[965]. По завершении строительства Беломорско-Балтийского канала около 12,5 тысячи лучших тружеников-заключенных были сочтены полностью исправившимися и освобождены, поскольку своим трудом продемонстрировали преданность социализму
[966].
Как мы видим, концентрационные лагеря — форма насилия, возникшая в ходе колониальных войн и Первой мировой, — сохранили при советской власти свою форму, но получили новое значение. Советские криминологи славили преобразующее начало ручного труда и тот факт, что каждый вынужден принимать участие в строительстве социализма. Идея труда как средства к исправлению человека не была ни специфически советской, ни даже марксистской — к примеру, французские реформаторы пенитенциарной системы в XIX веке выступали за создание сельскохозяйственных тюремных колоний во внутренней Франции, которые позволили бы каторжникам вносить экономический вклад в развитие общества и вместе с тем достичь духовного исправления путем труда
[967]. В советском контексте принудительный труд приобрел особое значение для «паразитических классов», которые, как считалось, раньше эксплуатировали чужой труд. Это было средство преобразовать их сознание и вселить в них пролетарскую самоидентификацию, которая позволила бы им преодолеть мелкие эгоистические инстинкты и стать частью социалистического коллектива.
Если посмотреть на вещи более широко, можно увидеть, что концлагеря при советской власти приобрели новую функцию. Прежде они применялись в ходе колониальных завоеваний и в военное время. Советская же власть, напротив, использовала их в мирное время, и не только в целях сдерживания того, что считала угрозой, но и во имя преобразования общества. Хотя сам метод изоляции групп населения при помощи концлагерей уходил корнями в колониальные войны и Первую мировую, идея использования этой технологии в целях перевоспитания целого класса общества была совершенно новой. Таким образом, советские деятели превратили практику военного времени в постоянную и применяли ее в рамках программы преобразования общества в мирный период.
Большевики, ссылавшиеся на мандат, предоставленный им революцией, были в полной мере готовы к использованию государственного насилия ради преобразования общества. Но их план социальной трансформации должен быть помещен в более широкий контекст идей общественного обновления, имевших хождение среди интеллектуалов до и после революции. Как указано выше, либеральные интеллигенты поздней Российской империи предписывали устранять из общества рецидивистов и социально девиантных людей — в целях защиты здоровья общества в целом. В 1920-е годы психологи и криминологи продолжали очерчивать категории социальных отклонений и предлагать введение программ социального отсечения и принудительного исправления
[968]. Советские деятели считали, что классовая борьба играет важнейшую роль в победе социализма, но у них не было четкой программы того, как следует поступать с «обломками буржуазии». Дэниел Бир продемонстрировал, что именно здесь пригодились наработки криминологии и психиатрии, позволившие определить «классовых врагов» как таких людей с отклонениями, которые могут заразить новый общественный порядок, если их не устранить из общества и не изолировать. Бир считает, что соединение биомедицинских наук с советским марксизмом «позволило четко сформулировать методы отсечения для борьбы [с обломками старого порядка] и дало санкцию на их применение»
[969].
Один из ученых, которых называет Бир, — Виктор Осипов, профессор психиатрии в Казанском университете, а впоследствии — в Военно-медицинской академии в Ленинграде. В 1920-е годы Осипов приветствовал «биосоциальную перспективу» советской юридической системы, в которой наказание строилось не на возмездии, а на «социальной защите от вредных и опасных антиобщественных элементов»
[970]. Криминолог Г. Н. Удальцов тоже подчеркивал «социальную опасность» и «социальную защиту», заявляя, что люди, проявляющие антиобщественные реакции и, следовательно, являющиеся врагами общества, должны быть изолированы в целях насильственного лечения или перевоспитания
[971]. Другой криминолог, Тимофей Сегалов, призывал к «профилактическим мерам» с целью защитить жизнь и труд «здоровых» людей путем изоляции «больных» — тех, кто не приспособился к определенным трудовым процессам
[972]. Хотя либеральные ученые никогда не рекомендовали такие методы, как массовые депортации, именно их рассуждения об отклонениях от социальной нормы и обновлении общества легли в основу представления о том, что для очищения всего общества следует устранить отдельных индивидов. Этот образ мыслей мог привести и к более мягкой политике, поэтому не следует считать его непосредственной причиной государственных репрессий, но он внес свой вклад в интеллектуальный климат, позволивший советским лидерам применять отсекающее насилие.
