Таким образом, отсекающее насилие играло важнейшую роль в стремлении партийных руководителей к преобразованию общественного строя. Чтобы коллективизировать сельское хозяйство, они решили «ликвидировать кулаков как класс», опираясь на прежде существовавшие практики социальной классификации и отсечения. Этот подход к социалистическому строительству основывался в такой же степени на устранении «классовых врагов», как и на строительстве новых экономических структур. В то же время не существовало тщательно проработанного плана раскулачивания, и этот процесс в целом характеризовался произвольными конфискациями, плохо подготовленными депортациями и социальным хаосом. Более того, выделение «кулаков» и их раскулачивание создали устойчивую массу людей, выселенных из родных мест и стигматизированных. Чтобы справиться с этим кризисом, возникшим в результате их же собственных действий, партийные деятели предприняли новые усилия в сфере социальной классификации и контроля, введя систему внутренних паспортов. Наконец, они пустили в ход еще более смертоносную кампанию государственного насилия, известную как массовые операции.
Массовые операции
Своего апогея советское государственное насилие достигло в конце 1930-х годов. Из 4 миллионов приговоров (в том числе 800 тысяч смертных), вынесенных советскими внесудебными органами в 1921–1953 годах, 1,575 миллиона приговоров (в том числе 682 тысячи смертных) пришлись на 1937–1938 годы
[1003]. Число заключенных в лагерях увеличилось с 965 тысяч в январе 1935 года до 1,930 миллиона в 1941 году — за один лишь 1937 год оно выросло на 700 тысяч человек
[1004]. Этот период был известен современникам как ежовщина (правление Ежова), а ученые называют его «Большой террор». Впрочем, оба названия ошибочны. Термин «ежовщина» подразумевает, что государственное насилие в этот период исходило от Николая Ежова, сменившего в 1936 году Ягоду на посту главы советской тайной полиции, в то время как на самом деле репрессии опирались на резолюции Политбюро и осуществлялись Ежовым под тщательным контролем Сталина.
«Большой террор», термин, ставший известным благодаря Роберту Конквесту, подразумевает, что аресты и казни имели целью терроризировать население
[1005]. Эта мысль соответствует структурному объяснению государственного насилия в теории тоталитаризма — тому объяснению, согласно которому советский режим держал людей в страхе и неизвестности, осуществляя произвольный террор. Действительно, советские лидеры не стеснялись использовать методы террора: в годы Гражданской войны они сжигали деревни, брали заложников и устраивали публичные казни
[1006]. Однако государственное насилие конца 1930-х годов отнюдь не было произвольным и не имело цели терроризировать население. Аресты и казни проводились тайно, и задачей их было уничтожить врагов, а не напугать народ и принудить его к покорности. Другими словами, эти действия не являлись показательным насилием, направленным на терроризирование населения. Это были акты отсекающего насилия, нацеленного на уничтожение групп населения, представлявшихся чуждыми или опасными
[1007].
То, что историки называют «Большой террор», на деле было набором связанных друг с другом, но тем не менее обособленных операций, вдохновленных Сталиным и его коллегами с целью уничтожить потенциальных политических противников и пятую колонну накануне грядущей войны
[1008]. Чистки внутри коммунистической партии привели к многочисленным жертвам, среди которых были многие «старые большевики», активные деятели партии с дореволюционным стажем. Кроме того, тайная полиция провела чистки среди военных чинов, лидеров индустрии, особенно оборонной, и государственных чиновников
[1009]. Но большинство жертв в этот период принадлежали не к элите, а к простому народу и были арестованы либо в рамках массовых операций (нацеленных на широкий круг социальных и политических изгоев), либо в рамках операций национальных (нацеленных на национальные меньшинства, подозреваемые в связях с иностранными государствами или заинтересованности в подобных связях). Я сосредоточу свое внимание на массовых и национальных операциях 1937–1938 годов. Как те, так и другие основывались на социальной классификации и опирались на ранее существовавшие технологии социального отсечения.
Чтобы понять характер массовых операций, мы должны вначале рассмотреть то, как в середине 1930-х годов государственные органы получили монополию на использование насилия. В годы коллективизации местные партийные руководители, городские активисты и бедные крестьяне сыграли ведущую роль в раскулачивании, и эта децентрализация насилия произошла с санкции партийного руководства. С 1933 года вновь началась централизация насилия, и оно оказалось полностью в ведении государства
[1010]. Отныне кампании по устранению «антисоветских элементов» проходили не как движения, стремившиеся получить народную поддержку, но как тайные полицейские операции, находящиеся под полным контролем властей. Отсекающее насилие уже не подлежало ведению военных (как в годы Гражданской войны и в 1920-е) или уполномоченных групп (как в годы коллективизации). Теперь им заведовала исключительно тайная полиция, действовавшая под руководством партии.
