Местные отделения НКВД принимали решения об арестах и казнях, предписанных центром, на основе прежде составленных картотек о «политически ненадежных элементах» — этот факт подчеркивает всю важность социальной каталогизации для советского государственного насилия. Возникшие в 1920-е годы в каждом населенном пункте милицейские картотеки содержали к 1930-м годам тысячи имен
[1060]. В их пополнении помогали около семидесяти государственных архивистов: они составляли для тайной полиции картотеки на людей, идентифицированных в материалах военных и гражданских учреждений белых армий; в результате этого исследования появился список более 600 тысяч бывших белогвардейцев, продолжавших жить в Советском Союзе, — теперь они были классифицированы как «антисоветские элементы»
[1061]. Советские полицейские картотеки часто охватывали не менее 10–15 % взрослого населения, и каждый человек в картотеке был помещен в одну из трех категорий — вместе с теми, кто считались наиболее опасными людьми в каждой категории. На основе приказа № 00447 местные отделения НКВД арестовали людей из первой категории, а там, где случился недобор квоты, — и некоторых из второй категории
[1062].
Практика каталогизации населения, таким образом, лишь укрепила уверенность функционеров партии и НКВД в том, что враги существуют, а также предоставила социологический инструмент, позволявший этих предполагаемых врагов ликвидировать. Подобно тому как картотеки, составленные в связи с введением паспортной системы, продемонстрировали присутствие бывших кулаков и других «социально вредных элементов», картотеки тайной полиции, казалось, подтверждали наличие «враждебных элементов». В этом смысле страх перед врагами и работа по их каталогизации укрепляли друг друга: чем больше статистики собирало советское руководство по той или иной угрозе, тем больше оказывалось в его распоряжении данных, подтверждающих эту угрозу. Конечно, социальная каталогизация не была прямой причиной государственного насилия. Правительства других стран тоже вели картотеки подозрительного населения, но не использовали эти данные для массовых арестов и казней. К примеру, французская полиция вела картотеку на всех иностранцев, живущих во Франции, и к 1939 году в этом каталоге было 1,6 миллиона имен
[1063]. Но сам факт занесения бывших кулаков в категорию «антисоветских элементов» облегчал массовые репрессии: характеристика некоторых групп как социально опасных давала санкцию на их физическое устранение.
Хотя массовые операции стали возможны благодаря социальной каталогизации, это отнюдь не означает, что они напоминали аккуратную хирургическую операцию на общественном теле. Некоторые местные отделения НКВД перевыполнили квоты по арестам и казням, а другие попросили о значительном увеличении своих квот — согласно приказу № 00447, они имели право обращаться с таким запросом
[1064]. В январе 1938 года Политбюро подтвердило увеличение квот на аресты и казни — и с сентября по ноябрь особые трибуналы вынесли приговор еще 105 тысячам людей, из которых 72 тысячи были осуждены на смерть
[1065]. В более позднем докладе о массовой операции в Советской Туркмении описано, как местное отделение НКВД, арестовав все «антисоветские элементы», значившиеся в картотеке, начало массовые облавы на невинных людей на рынках, чтобы выполнить квоты
[1066]. Подобные события происходили и в других регионах: тайная полиция, арестовав большинство подозреваемых, указанных в картотеке, переходила к произвольным арестам
[1067]. Таким образом, на деле массовые операции отнюдь не стали управляемым и рациональным процессом
[1068]. Но, чтобы спланировать и пустить в дело подобное массовое отсечение, требовалась концептуальная база, основанная на социальной каталогизации и технологиях современного государственного насилия.
Необходимо также объяснить, почему массовые операции оказались настолько смертоносными — почему, в отличие от предыдущих эпизодов государственного насилия, значительная доля жертв была не просто депортирована, а казнена. Как указано выше, коллективизация и создание государственной экономики означали, что ни те или иные проступки, ни оппозиционность уже нельзя было оправдывать влиянием мелкобуржуазной среды, характерной для нэпа. После заявления о достижении социализма те, кого считали нелояльными или не вносящими свой вклад в социалистический строй, были причислены к категории «социально вредных элементов» или «антисоветских элементов» — эти термины указывали на неисправимость подобных людей.
Советские лидеры придерживались разных мнений по поводу того, можно ли исправить бывших кулаков и уголовников и вновь интегрировать их в общество. Хотя на словах Ягода не отказывался от идеала перевоспитания заключенных в трудовых лагерях, он подчеркивал, что большинство преступлений совершают рецидивисты, являющиеся «социально вредными элементами», которые должны быть навсегда удалены из общества
[1069]. В этом вопросе Ягода прислушивался к криминологам, указывавшим на рецидивистов как на источник преступности
[1070]. С другой стороны, Вышинский выступал против Ягоды и в 1936 году, после устранения своего оппонента, попытался возобновить политику интеграции рецидивистов в общество. Ежов, поддерживая программу Вышинского, вместе с тем подчеркивал всю опасность, исходящую от рецидивистов, и даже предложил продлевать им срок заключения в лагере, если они проявляли какую-либо тенденцию к непослушанию или хулиганству
[1071]. В целом партия и НКВД испытывали огромное недоверие к любому человеку с запятнанным прошлым. Составляя списки «антисоветских элементов», тайная полиция делила их на категории: «бывшие кулаки», «бывшие офицеры (царские, белые, петлюровские и другие)», «представители царской администрации, дворяне, помещики, купцы» и бывшие члены «антисоветских политических партий»
[1072].
