Другие страны тоже продвигали семью не как независимое учреждение, но как инструмент государства или, в случае нацистской Германии, расы. Несмотря на всю риторику нацистов о восстановлении традиционных семей, модель, которую они выдвинули, была прямым нарушением консервативного идеала, предусматривавшего ограниченное вмешательство государства в частную жизнь. Нацистская семья должна была не защищать от государственного вмешательства, а, напротив, облегчать его, не воплощать личные свободы, связанные с рождением и воспитанием детей, а служить государственным целям роста населения и расовой чистоты. Как писал Гитлер в «Майн кампф», «брак не может быть сам по себе целью, он должен служить высшей цели, а именно размножению и сохранению вида и расы»
[562]. Закон о здоровом браке, принятый в 1935 году, требовал от людей получить сертификат о пригодности к браку, а нацистская евгеническая политика означала, что женатые пары не всегда властны решать, заводить ли им ребенка. Более того, несмотря на бесконечную пропаганду семьи, в 1938 году нацистское правительство издало закон, позволявший развод в случае «преждевременной бесплодности» или «отказа продолжать род», а с началом войны даже стало поощрять секс вне брака, если он приводил к рождению новых «арийских» детей
[563]. Как пишет Жак Донзело о французской семейной политике в эпоху модерна, семья стала «сферой прямого вмешательства» и произошел «переход от управления семьями к управлению через семьи»
[564].
Когда мы говорим, что советская политика «укрепляла» семью, необходимо иметь в виду одно уточнение. Поощряя брак, затрудняя развод и провозглашая семейную ответственность, советское правительство вместе с тем не укрепляло самостоятельность семьи, семейную автономию. Напротив, оно подчеркивало общественную и гражданскую роль семьи и не позволяло семье стать преградой на пути государственного вмешательства в частную жизнь. Советская семья, подобно семье во многих других обществах, стала важнейшим учреждением, выступавшим в роли посредника между личными желаниями и интересами государства
[565]. Советские чиновники использовали семью для создания норм сексуального поведения и социальной организации, потому что считали, что стабильные браки и большие семьи будут способствовать росту населения.
Другой причиной выбора в пользу семьи было то, что она соответствовала представлениям партийных лидеров о пристойности. Большинство из них не приняли предложенную Коллонтай модель — со свободными союзами мужчин и женщин и коллективной ответственностью общества за воспитание детей, а к 1930-м годам этот вариант был отвергнут окончательно
[566]. Семья означала нормативную модель моногамных гетеросексуальных отношений, которая вписывалась в представления советских деятелей о надлежащей организации общества. Непосредственно перед кампанией по укреплению семьи советское правительство вновь объявило гомосексуализм преступлением
[567]. Дэн Хили отмечает, что повторная криминализация мужеложства совпала с кампанией советского руководства по чистке городов от «общественных аномалий» и кампанией в поддержку гетеросексуальной семьи
[568]. В 1936 году нарком юстиции Николай Крыленко назвал гомосексуалистов деклассированным мусором из отбросов общества и заявил, что им не место в обществе рабочих, предпочитающих нормальные отношения между полами и строящих общество на здоровых принципах
[569]. Таким образом, в поощрении семьи следует видеть часть более масштабной работы советского правительства, стремившегося сделать гетеросексуальность и продолжение рода обязательными — в интересах государства и общества в целом.
Вопреки ожиданиям политических вождей СССР и других стран запрет абортов, стимулирование рождаемости и законы в поддержку семьи не помогли повысить фертильность ни в одной стране. В Испании рождаемость в 1930–1940-е годы оставалась невысокой и повысилась (впрочем, весьма незначительно) только с улучшением экономических показателей в 1950–1960-е. Нет никаких данных о том, что испанские женщины вообще принимали всерьез государственную пропаганду, твердившую о материнстве как об их биологическом назначении
[570]. В нацистской Германии, где были внедрены самые суровые репрессивные меры против абортов, рождаемость несколько выросла в период с 1933 по 1936 год, но затем перестала расти, так и не достигнув уровня конца 1920-х. И даже это незначительное увеличение фертильности было связано скорее с экономическим улучшением, чем с политикой поддержки рождаемости. Несмотря на нацистское прославление семьи, несмотря на денежные выплаты многодетным семьям, число семей с четырьмя детьми и более в нацистскую эпоху уменьшилось. Мало того, драконовские законы о запрете абортов не смогли помешать незаконным абортам, число которых достигало миллиона в год
[571].
Советская кампания поддержки рождаемости тоже не дала особого эффекта. В правительственных докладах утверждалось, что люди «горячо приветствуют» закон о запрете абортов, а некоторые женщины, получившие выплаты за детей, действительно написали письма, в которых благодарили Сталина и обещали рожать еще
[572]. Но на практике большинство советских женщин отнюдь не приветствовали новый закон. Запрет на прерывание беременности привел к огромному количеству нелегальных абортов. В докладах Наркомата здравоохранения от октября и ноября 1936 года перечислялись тысячи случаев госпитализации женщин после плохо выполненных криминальных абортов. В 1937 году в больницах было осуществлено 356 200 прерываний беременности, а в 1938-м — 417 600, но только 10 % из них были вполне легальны, остальные же представляли собой лишь доделывание работы после неудачно проведенных криминальных абортов
[573]. Советское правительство приняло меры к выявлению тех, кто осуществлял нелегальные аборты: в 1937 году было арестовано и приговорено к тюремному заключению 4133 таких человека. В соответствии с законом те, кто был уличен в проведении аборта, приговаривались минимум к двум годам тюрьмы
[574]. Но, несмотря на все усилия властей, выяснилось, что поймать подпольных мастеров аборта очень нелегко, поскольку женщины, оказавшиеся в больнице после неумелой операции, редко соглашались сотрудничать с милицией
[575]. В ходе устных бесед Дэвид Рэнсел обнаружил, что практически в каждой русской деревне имелся человек, осуществлявший нелегальные аборты, да и самостоятельно произведенное прерывание беременности было нередким явлением
[576].
