Запрет абортов привел к повышению фертильности, но лишь ограниченному и временному. Если в 1935 году родилось 30,1 человека на тысячу, то в 1936 году этот показатель повысился до 33,6, а в 1937-м — до 39,6. Однако в 1938 году рождаемость снова пошла на спад, и к 1940 году в Европейской России женатые пары рожали уже меньше, чем в 1936-м
[577]. Падение фертильности после 1938 года было отчасти связано с мощным разрушительным эффектом репрессий 1937 года, а также с подготовкой к войне. Но и без этих потрясений рождаемость даже не приблизилась к уровню, на котором находилась до индустриализации, а данные о нелегальных абортах указывают, что советские женщины в целом не приняли правительственный закон о запрете абортов. В 1936 году советская власть решила проигнорировать собственные выводы 1920 года о том, что запрет абортов лишь подталкивает женщин к нелегальному прерыванию беременности. Меры подавления не смогли привести к подъему рождаемости.
Прославление материнства и денежные выплаты тоже не принесли особых результатов. Денежные выплаты в первую очередь получили крестьянки, а у них и до введения материального вознаграждения было много детей
[578]. Ресурсов, выделенных на родильные дома и детские сады, было недостаточно, чтобы заметно изменить жизнь матерей. Приоритетом государства продолжала оставаться тяжелая промышленность, а детские учреждения и коммунальные столовые получали очень мало денег
[579]. В не меньшей степени страдал от недофинансирования и сектор потребительских товаров, а значит, женщинам было чрезвычайно трудно доставать для своих детей товары даже самой первой необходимости. К примеру, в 1937 году Наркомат просвещения сообщал, что некоторые дети не ходят в школу, потому что матери не могут обеспечить их одеждой и обувью
[580]. В условиях сильнейшего дефицита еды, одежды и жилья на протяжении всех 1930-х годов женщины удерживались от того, чтобы заводить больше детей, — несмотря на все призывы властей.
Другим важнейшим препятствием была трудовая роль женщин. В 1930-е годы их активно набирали в промышленность, и официальный упор на материнство отнюдь не подразумевал, что женщины будут освобождены от обязанности выполнять «общественно полезный труд» вне дома. Советский гендерный порядок означал для женщины двойную роль — работницы и матери. Во время кампании по поддержке семьи советские чиновники ни разу не сказали, что место женщины — в доме. Напротив, советское правительство подчеркивало, что женщина обязана вносить вклад в хозяйство страны на рабочем месте, а также рожать и растить детей. В советской пропаганде 1930-х годов героини представали одновременно как доблестные работницы и как нежные и любящие матери
[581]. Советские законы предоставили женщинам оплачиваемый декретный отпуск — Сталин подчеркивал этот факт публично, — но это был недостаточно сильный стимул для того, чтобы заводить детей
[582]. Советская реальность нагрузила женщину двойным бременем полной рабочей занятости и неоплачиваемой работы по дому.
Евгеника
Государственный контроль над воспроизводством населения достиг своего апогея в евгеническом движении, которое возникло в XIX веке, а в XX веке привело в ряде стран к государственным программам стерилизации. Именно евгеника является самым крайним воплощением попыток государства и ученых осуществить биосоциальную трансформацию населения. Если смотреть на нее из будущего, особенно вспоминая обширные евгенические программы нацистов, опасности евгеники легко признать и осудить. Но в начале XX столетия очень многие чиновники и врачи, происходившие из самых разных стран и придерживавшиеся самых разных политических взглядов, предрекали евгенике великое будущее, видя в ней науку, которая улучшит род человеческий
[583].
С точки зрения многих социальных реформаторов, евгеника дарила шанс усовершенствовать физические и духовные способности населения, а также уничтожить наследственные болезни и физические недостатки. В представлении этих людей прибегнуть к евгенике означало использовать науку, чтобы улучшить человеческое общество в целом. Некоторые социологи считали, что преступность и нужда вызваны плохой наследственностью и евгеника предоставляет возможность избавиться от прежде неизлечимых социальных бед при помощи простой медицинской процедуры. Более того, евгенисты утверждали, что социальные реформы помогут лишь одному поколению, биологические же изменения, достигнутые при помощи евгеники, улучшат генофонд всех будущих поколений. Этот довод сильно поднял ставки в дискуссиях о стратегиях воспроизводства — он означал, что нынешняя репродуктивная политика сформирует людей на много поколений вперед.
Сам термин «евгеника» был предложен Фрэнсисом Гальтоном, двоюродным братом Чарльза Дарвина. Гальтон уже с 1860-х годов пропагандировал идею, что человеческую породу можно улучшить при помощи селекции, а в 1883 году впервые употребил термин «евгеника», в основе своей означавший «хорошего рода». Как Гальтон, так и его ученик Карл Пирсон, пытаясь объяснить человеческую наследственность, активно использовали статистику. Пирсон вместе с профессором зоологии У. Ф. Р. Уэлдоном разработали новую науку биометрию, сделавшую возможным статистическое измерение больших популяций. Гальтон прежде всего видел в евгенике средство увеличения численности «лучших пород», но помимо этого желал ограничить воспроизводство «худших», и его последователи, английские евгенисты, разделяли это стремление. Более того, Гальтон считал, что англосаксонская раса выше других, а предназначение высших рас — заменить собой низшие
[584]. Таким образом, с самых первых шагов евгеника сочетала расизм и социал-дарвинизм со сциентизмом — верой в то, что человеческое общество можно усовершенствовать при помощи научных исследований и правильного руководства.
