Горячие руки стянули нижнюю юбку, сорочку, чулки, надолго задержались на животе, развязывая шнурок панталон. Дыхание Уилбера жгло шею.
Я не сопротивлялась — все равно он сильнее, а криков никто не услышит — и просто глотала слезы, когда ногти мага царапали кожу. При воспоминании об усмешке, с которой он тискал меня, желая сделать больнее, начинало трясти.
— Ложись.
Дрожа, я вползла на кровать, под разгорающимся взглядом Уилбера потянула на себя одеяло. Маг снял пиджак, бросил его в кресло и сел рядом. Помедлил, рассматривая меня, уперся ладонями в подушку по бокам головы и крепко прижался к моему рту, заглушая испуганный стон поцелуем и силой.
Это было как с Александром, только совсем по-другому. Поцелуи Райдера рождали жар в груди, разгоняли его по телу, заставляя меня изнемогать от нетерпения и страсти, и порой огня становилось так много, что казалось еще чуть-чуть — и я вспыхну. Тогда Александр снова склонялся ко мне и легкими прикосновениями губ помогал отдышаться, унимая им же разожженное пламя.
Сейчас в меня вливался горячий поток. Тепло концентрировалось в солнечном сплетении и оттуда тонкими ручейками разбегалось по венам — грея, успокаивая ноющее сердце, снимая спазмы в мышцах и головную боль. Веки отяжелели, оглушающей волной накатила сонливость, но даже сквозь нее я почувствовала, как мужская рука легла на плечо, а язык Уилбера, пробуя, коснулся нижней губы.
Из-под ресниц выкатилась слезинка, сползла по щеке.
— Уйдите потом, — из последних сил борясь со сном, прошептала я. — Делайте что хотите, только уйдите…
Уилбер замер и отодвинулся.
— Спи, — севшим голосом сказал он. — Чтобы сила усвоилась, нужно спать.
Пальцы мага прижались к вискам, надавили, и передо мной засияли, отражая солнце, рисовые поля. Воздух стал жарким, влажным, запахло кардамоном и перцем, а над головой пролетела стая крикливых попугаев.
На попоне слона блестели сапфиры. Они перемигивались, разбрасывали блики по серой коже Падмы и чтобы этот лентяй шевелился, приходилось то и дело шлепать его раскаленной ладонью. Падма возмущенно хлопал ушами, ненадолго ускорял шаг, а стоило спуститься на землю, смешно защекотал хоботом ухо. Раньше я видела слонов только на картинках, но сейчас почему-то точно знала, что кончик хобота у них чувствительный и мягкий.
Сон был ярким и очень-очень теплым. Зеленое, розовое, голубое, солнечно-золотое и белое сплетались в причудливую вязь, несущую ощущение радости, детского счастья — взахлеб — и удивительной защищенности: все хорошо, Тини… Все будет хорошо… Я грелась в нежности и заботе, льнула к маминой ладони и, даже когда краски истаяли, лежала не шевелясь, пытаясь удержать волшебные видения.
Из полудремы меня вырвал едкий голос Уилбера:
— Значит, французский, итальянский, испанский и португальский? Да вы полиглот, мисс Хорн!
Подскочив, я натянула одеяло до самого подбородка, испуганно глядя на развалившегося в кресле мага. Уилбер сидел, положив ногу на ногу, и, картинно подняв брови, читал мое письмо в Ассоциацию гувернанток. Часы на трюмо показывали девять утра.
— «Математика, античная литература, начала философии, история, география» — декламировал маг. — Каллиграфия? — насмешливо удивился он. — «Игра на фортепиано, пение, живопись. Согласна на переезд, при необходимости готова подтвердить квалификацию». Вирджиния, ты на что надеялась, сочиняя эту ересь? Горничная и помощник садовника, — поднял он рекомендации, подписанные мистером и миссис Ллойд, — гораздо больше похожи на правду.
Уилбер даже не дал себе труда скрыть, что обыскивал комнату: ящики трюмо были неплотно задвинуты, шкаф приоткрыт, и на дне, под висящими платьями, белели сброшенные с полки кружева и подвязки.
На полу, рядом с креслом, лежала выпотрошенная сумка.
— Все написанное правда, — тихо сказала я.
— Qu' est-ce que c'est que la foi selon Voltaire, Virginie? [Что есть вера по Вольтеру, Вирджиния? — фр.] — прищурился маг.
— La foi en la Trinité, chatiant et bon, est le seul moyen de retenir les gens et les magiciens de l'autodestruction et de la destruction mutuelle. [Вера в Триединого, карающего и благого, единственный способ удержать людей и магов от саморазрушения и взаимного истребления.]
— Где находится Розеттский камень?
— В Альбионском музее.
— Тридцать семь в четвертой степени?
— Мне нужны бумага и карандаш.
Маг усмехнулся и еще раз перечитал мои письма — так, словно заучивал их наизусть.
— Хорошо, предположим, ты действительно все это умеешь и знаешь, — наконец сказал он. — Кто тебя учил?
— Мама. Потом гувернантка и учителя.
— Гувернантка и учителя, — шевельнул усами Уилбер. — Кто твои родители, Вирджиния?
Я опустила голову, но успела заметить, как в глазах мага заплясал алый.
— Я задал тебе вопрос, — повторил он. — И жду ответ. Мне забрать одеяло?
— Папа был инженером, а мама его женой, — вцепилась я в плед.
— Не прикидывайся идиоткой. Я хочу имена.
— Зачем?! — Чтобы потом еще и о них говорить мерзости?!
— Любопытно, — пожал плечами Уилбер.
— Я не буду удовлетворять ваше любопытство.
— Хочешь удовлетворить меня по-другому? — противно улыбнулся мужчина.
Побледнев, я вжалась в стену.
— Нет!
— Деньги откуда? — стер ухмылку Уилбер.
— Какие?..
— Двадцать фунтов из сумки. У кого ты их стащила?
— Я не крала! Мне одолжил мистер Ллойд… Можете спросить у него!
— Обязательно спрошу, — кивнул маг. Покосился на часы и встал. — Значит, так, — сказал он, поправляя перед зеркалом галстук. — Еще раз доведешь себя до истощения — я тебя не вытаскивать буду, а сдам пастору как самоубийцу. Ты же у нас верующая? — кивнул он на томик Слова Триединого, лежащий на трюмо. — Знаешь, как тебя похоронят и что будет дальше, да? Котлы, сковородки… Папу-инженера и маму — его жену ты вряд ли встретишь.
— Но это неправда! Я не…
— Кого волнует правда?
Маг повесил пиджак на сгиб руки и, не глядя больше на меня, отодвинул засов. Я услышала его шаги в коридоре за стеной, топот подметок по лестнице, и все стихло.
Выдохнув, я снова легла, только сейчас ощутив, что весь разговор была натянута как струна. Легкий ветерок, врывавшийся в открытое окно, колыхал шторы, шелестел брошенными в кресле письмами, нес запах умытой дождем зелени, свежей сдобы и сохнущей земли. По высокому подоконнику бродили солнечные пятна.
Рука не болела.
Высвободив ладонь из пледа, я поднесла ее к глазам, убеждаясь, что от резаной раны на пальце не осталось и следа. Вдобавок исчезли мозоли, зажили глубокие царапины, ожоги от крапивы и сорванный ноготь, а в теле ощущалась звенящая легкость.
