Папины дедушка и бабушка переехали на остров Валентию, чтобы работать на трансатлантическом телеграфном кабеле, который открылся в конце XIX века. Все детство мне напоминали о том, что, когда кабель провели по суше из Валентии в крошечную рыбацкую деревушку в Ньюфаундленде под названием Хартс-Контент, мой прадед организовал первую успешную передачу сообщения от королевы Виктории президенту США после подписания мирного соглашения между Австрией и Пруссией. Только состоятельные граждане могли позволить себе пользоваться телеграфом – один доллар за букву, оплата золотом. Остров процветал в то время, благодаря телеграфу и сланцевому карьеру, но жестокая конкуренция со стороны спутников привела к закрытию телеграфа в 1966 году. Лишившись работы, папина семья покинула остров и переехала на так называемый «другой остров». Ирландию. Когда родилась я, папа вернулся домой.
Мы приближаемся к пирсу, и те, кто вышел из машины, чтобы подышать воздухом, возвращаются обратно и готовятся покинуть паром. Я буквально отрываю себя от перил и сажусь в такси, ощущая приятное возбуждение.
– Вот бы мне так радоваться, когда я возвращаюсь домой, – замечает Джейми ласково.
– Мне всегда нравился этот момент, даже когда он повторялся по десять раз на день.
– Знаю. Я помню. Поэтому и удивляюсь, что ты уехала.
– У меня не было выхода.
Он ворчит, затем заводит мотор и едет за машиной перед нами. Еще две минуты, и я дома.
– Прости, что я уехала, Джейми, – говорю я.
Он смотрит на меня удивленно и говорит:
– Я понимаю, почему ты это сделала. И тогда понимал. Я не жалею, что ты уехала, – говорит он, – я жалею о том, как ты уехала. Без предупреждения. Взяла и сбежала, понимаешь.
– Да.
– У меня были планы.
– Какие планы?
– Для нас с тобой.
– Я не знала.
Он сердито отворачивается, стиснув зубы.
– И ты не попросила меня поехать с тобой, – говорит он. – Я бы поехал.
– Ты терпеть не можешь Дублин, – говорю я. – Терпеть не можешь дублинцев.
– Но я любил тебя.
Я ничего не говорю. Это не сюрприз. Он часто об этом говорил. Не боялся этих слов. И не стеснялся произносить их. Он всегда был слишком хорошим для меня. Любил меня больше, чем я любила его. Он постоянно это говорил, будто старался убедить меня. И я верила, но с каждым разом росла неприязнь к нему. Как к хозяевам ресторанов, которые зазывают посетителей по выходным и праздникам. Заходите, заходите, я дам вам хорошую скидку. Чем больше обещанные скидки, чем громче их крики, чем лучше отрепетированы жесты, тем меньше хочется заходить. В их голосе ты слышишь отчаяние. Предполагаешь, что готовят там невкусно. Лучше пойти в другое место. В переполненные, популярные места, где администратор едва смотрит на тебя, когда ты входишь, и заставляет долго ждать столика.
Он останавливается перед домом, и я выхожу. Он тоже выходит, но мотор не выключает, одна нога в машине, другая снаружи, он облокачивается на крышу.
– Слушай, я пробуду здесь только до понедельника, но вдруг ты хочешь встретиться в выходные, выпить? – спрашиваю я и смотрю на него. Надо же мне как-то развлечься, пока я здесь. Или даже компенсировать то, что я бросила его.
– Я встречаюсь с Мэрион, – говорит он неожиданно. Хотя почему неожиданно? У него-то наверняка есть объяснение, но не у меня. Ерунда какая-то. Не может такого быть.
Мэрион. Моя лучшая подруга. Мэрион и Джейми, двое из моей пятерки. Папа третий, хотя на самом деле первый.
Мэрион и я ходили в один и тот же садик Монтессори, затем разъехались в разные школы, потому что меня отправили в школу-пансион, но мы остались лучшими подругами. Я давно с ней не общалась, она должна была навестить меня в Дублине через несколько месяцев после моего переезда, но не получилось – по многим причинам. Жизнь, с ее заботами и треволнениями, взяла свое. Сначала мы созванивались, потом переписывались. Все реже и реже, но она все равно моя лучшая подруга.
Я не могу сдержаться, улыбаюсь. Нервная улыбка. Для тех случаев, когда я слышу ужасные новости – например о чьей-то смерти – и знаю, что должна быть серьезной, знаю, как надо себя вести, но не могу. Если бы я была врачом, я бы улыбалась, сообщая пациенту, что он болен раком. Если бы я несла гроб на похоронах, я бы улыбалась всю дорогу до алтаря. В театре я смеюсь над неловкими моментами, когда весь зал молчит. Да, я из таких. Никакой взаимосвязи между событиями и выражением моего лица. Невербальная дисфункция, может, так и написано в отчете по собеседованию в полицейскую академию. Может, они не захотели, чтобы я заявилась в дом жертвы в три часа утра с улыбкой до ушей. Простите, ребята, вы потеряли дочь.
Джейми сердится на мою улыбку. Он и так зол на меня, даже оскорблен, вот почему он рассказал мне про Мэрион. Чтобы уколоть меня. Я не смеюсь над ним, но если бы он вспомнил меня, если бы он знал меня, как раньше, – лучше, чем кто-либо, вдоль и поперек, – он бы вспомнил, что я глупо улыбаюсь ему теперь, потому что мне неловко, я нервничаю и напугана его словами. Но вот что бывает, когда отдаляешься от человека, секреты, которые вы знали друг о друге, растворяются в небытие. Будто самое важное, что было в человеке, потеряло силу. Чары любви испарились в тот день, когда я покинула остров. Он не помнит меня. Не так, как должен.
– Она беременна, уже восемь недель, – добавляет он, затем садится в машину и уезжает, бросив меня перед домом, на обочине, с широченной улыбкой на лице в минуту отчаяния.
Глава двенадцатая
Парадная дверь, как всегда, не заперта. Меня встречает запах сырости, плесени, подгоревшего хлеба, чего-то черствого и заброшенного, чего-то нового и незнакомого. Ароматы дома и уюта спрятаны посреди этих новых запахов, приятные и утешающие. Я вдыхаю их с наслаждением. Кладу сумку в коридоре и спешу в гостиную с телевизором, где наверняка ждет меня папа. В гостиной холодно и темно. Папа с трудом встает с кресла. Это бордовое кожаное кресло, подставка для ног выдвигается, когда откидываешь спинку назад. Мы купили полный комплект в мебельном магазине «Коркоран» в Килларни еще перед моим отъездом. Получился небольшой прощальный ритуал. Комната до сих пор пахнет новой кожей, перекрывая, к счастью, затхлый незнакомый запах.
– Не вставай, не вставай, – говорю я, подходя к нему, чтобы обнять, но он все равно встает, возвышается надо мной во весь свой рост, хотя он уже не такой высокий, как раньше, совсем не такой, как раньше, и я поражена переменами. Я прячу беспокойство в объятиях, рада, что он не видит моего лица, гадая, почему я не могла изобразить печаль в разговоре с Джейми, а улыбку оставить на сейчас. Стараюсь вспомнить, когда я видела его в прошлый раз. Думаю, три месяца назад, намного дольше, чем следовало бы, но я ждала Пасхи и не могла взять еще один отпуск. Надо было приезжать домой по выходным. Он кажется таким худым в моих руках, лицо осунулось, помрачнело, глаза потемнели и смотрят на меня будто из бесконечной дали. Волосы еще кое-где рыжие, но седины намного больше. Он не брился, и, как ни печально это признавать, от него пахнет несвежей одеждой, чем-то застаревшим, давно позабытым. Или это его запах – запах старости, от которого я бежала. Как эгоистично с моей стороны, а может, и нет. У него пятна на свитере и на брюках. Что-то липкое, впитавшееся в ткань и неоттирающееся.
