Медленно взмахнули красные бархатные крылья — открылся занавес. Устроители не стали дожидаться, пока стихнет сумятица в партере, и взглядам зрителей открылось нечто, напоминающее ателье художника.
Он не расслышал почти ни одной реплики. И не старался — не до того. В партере очень жарко. Пот течет ручьями. Толпа напоминает море с загадочными и непредсказуемыми подводными течениями. Нечистое дыхание сотен ртов, воздух колеблется от еле заметных сотрясений: обезумевшие от неслыханного пиршества блохи перескакивают с одного театрала на другого. Сетон проследил чудовищную вонь протухшей обуви до омерзительного вида горожанина с приклеенной дурацки-восторженной улыбкой — и застонал от отвращения. Никто, разумеется, на стон не обернулся. Попросту не расслышали.
Поднял голову. Три яруса балконов и ложи. Там-то прекрасный обзор, чистый воздух. Достаточно пространства, чтобы время от времени изящным движением поднести к глазам лорнет и поискать знакомых, а главное, посмотреть, кто во что одет. Несоблюдение последней моды может привести к тяжелым последствиям, станешь мишенью для насмешек. Пускают по кругу серебряные табакерки со снюсом, время от времени сквозь гомон толпы прорываются ангельские колокольчики чьих-то часов с репетиром. С улыбкой смотрят на колыхание толпы в партере, подталкивают друг друга, показывают на самые колоритные фигуры. Наверняка кое-кто и сочувствует, но больше наслаждаются: насколько же это грязное сборище подчеркивает их собственный комфорт. Кому не знать, как не Сетону…
Пришлось выстрадать все три акта и антракты с балеринами, компенсирующими собственную неуклюжесть вызывающим покроем юбочек. Даже после окончания спектакля ждать пришлось довольно долго. Сначала должны покинуть зал зрители из бельэтажей и лож, а им торопиться некуда: надо обсудить пьесу, а кое-кто должен зайти и за кулисы, поздравить подруг.
Наконец он вырвался на улицу, остановился и с всхлипом вдохнул холодный воздух. С трудом сдержал рвотный позыв и вытер набежавшие слезы. В вечереющем небе уже плыла бледная полная луна. За спиной — издевательски равнодушные шпили «Несравненного».
Сетон двинулся назад. Поклялся не выходить из каморки, если только не выгонит крайняя необходимость. И внезапно ощутил прилив такой ненависти, которую не могли заглушить ни страх, ни бессилие.
4
— Копенгаген сгорел! — Крики под окном.
В переулке возбужденные люди. Да, в датской столице катастрофа. Стечение обстоятельств — малоснежная зима, сушь, прошлогодняя трава высохла очень быстро. Нечаянно оброненная искра, крошки не прогоревшего табака из небрежно выбитой трубки — и несчастье на пороге. Кристианборг выгорел дотла, бездомные пытаются что-то строить, чтобы не остаться без крова. «Это предупреждение!» — каркают доморощенные пророки. Стокгольм на очереди. Каменные дома? Перестаньте, и каменные огню нипочем. Старожилы-то понимают, какую цену приходится платить за тепло в очаге и свежевыпеченный хлеб. Красный самец регулярно навещает Стокгольм, и ничто не говорит, что он собирается отказаться от этой привычки.
Сетон знает лучше других: старики правы. Красный самец отнял у него все.
Наступило лето. Неизвестно, что хуже — духота в его каморке невыносима. Зимой можно завернуться в одеяло, подтопить, если есть дрова, печку. А от жары защиты нет. Дышать нечем, пот льется ручьями, организм настойчиво требует вернуть потерянную влагу. Зуд от укусов клопов нестерпим.
Он потерял счет дням. Громоподобные колокола Святой Гертруды созывают на службу. Опять суббота. Во что бы то ни стало надо выйти. Хватит.
На фонтане на Большой площади объявление: в Хаммарбю приглашают очередного вора потанцевать на ветру. Виселица уже несколько недель стоит без дела. Женщин теперь не приговаривают к повешению; всем надоели уличные мальчишки, забирающиеся под эшафот: хотят заглянуть, что же там у них, у этих баб, под юбкой, между судорожно дергающихся ног.
Он не может пропустить зрелище. Неодолимая сила тянет его в Хаммарбю. Топор палача интересует его куда меньше, чем петля.
Сетон смешался с толпой и поднялся на холм. Настроение у людей превосходное; чудесный летний день, солнце свободно совершает дневной обход, не тратя сил на расталкивание облаков. Пробрался поближе к виселице, туда, где больше народа, прикинул и с отвращением протиснулся в самую гущу, где он ничем — ни одеждой, ни внешностью — не выделялся бы среди толпы.
Вот появилась тюремная повозка под аккомпанемент проклятий кучера: колеса то и дело вязнут в пятидюймовом слое пыли. Дряхлая лошадь не в силах сдвинуть телегу с места — впрочем, тут же впрягаются хохочущие добровольцы.
Выводят осужденного в наручниках. Молодой рыжий парень с добродушной физиономией. Взгляд удивленный и даже восторженный: неужели все эти люди собрались ради него? Заметил в толпе знакомое лицо — розовая физиономия расплывается в улыбке, пару раз даже выкрикнул приветствие. В высоком круглом фундаменте сделан проход для ведущей на эшафот каменной лестницы. Три массивных каменных столба соединены поверху грубо отесанными бревнами, на каждой из перекладин четыре толстых кольца для крепления веревки. Но парень словно не замечает эти приготовления и чуть ли не стряхивает с плеча руку священника — настолько поглощен вниманием, заворожен сотнями устремленных на него глаз. Даже во время чтения приговора приплясывает и гримасничает, один из помощников палача даже вынужден ткнуть его кулаком в затылок. Только внезапно наступившая тишина и наброшенная на шею петля напоминает дуралею о серьезности происходящего. Оказывается, эти люди вокруг собираются лишить его жизни…
— Погодите-ка, погодите…
Тот самый подмастерье палача, который отвесил ему подзатыльник, внезапно исполнился сочувствием и утешительно похлопал по плечу. Затянули петлю, проверили, не размахрилась ли где, грозя оборваться, веревка.
— Погодите, погодите! Пого…
Мгновенно отекшие и посиневшие губы еще шепчут что-то, ноги напрасно ищут опору, бегут в воздухе все быстрее и быстрее…
Казненный напомнил Сетону курицу с отрубленной головой, вырвавшуюся из рук хозяйки и стремглав убегающую от собственной гибели. Он смотрит во все глаза, даже не мигает, боится пропустить малейшую деталь. Гусиная кожа, как на воде от легкого бриза. Ему очень, очень страшно, но он изо всех сил пытается заглянуть в глаза казненному, увидеть налитые кровью, выкаченные белки. Тихо Сетон ищет малейший признак, ту долю секунды, когда произойдет окончательное расставание с жизнью. Но миг этот слишком короток. Всегда короток, как бы длинна ни была дорога, неуловим и непостижим. То, что болтается в петле, уже не человек. Что-то другое.
Сетон усилием воли унял участившееся дыхание и оглядел уже начавшую расходиться довольную и умиротворенную толпу. Он никогда не мог понять этого умиротворения. Неужели они считают, что смерть в петле касается только этого румяного парня? Неужели не чувствуют ее дыхания на затылке? Не понимают, что у всех уже затянута на шее петля, что виселица готова принять тысячу разных образов, для каждого свой, особый? Не видят, не понимают. А он видит, понимает и мучительно завидует их беззаботности. Почему он не такой, как все? Болин, наверное, прав…
