Зажмурился, а когда открыл глаза, застыл от ужаса. Узнал. Вон же они — однорукий Кардель и рядом с ним этот сумасшедший, Винге. Руки сложены за спиной, в зубах белая глиняная трубка. Заглядывают в лицо проходящим горожанам, словно ищут кого-то. Вот… Кардель взял Винге за руку и кивнул в его сторону.
Сетон выбрал самую тесную группу зевак, скрылся за их спинами и, заставляя себя не торопиться, пошел на другую сторону холма. И хотя шел он медленно, сердце выскакивало из груди, а когда прибавил шаг и начал спускаться, несколько раз чуть не упал: подошвы скользили на сочной, еще не успевшей пожелтеть траве.
Не выдержал и побежал. Что это? Шум ветра в ушах или буйство всполошившейся от ужаса крови? Ослабевшие за месяцы сидения в укрытии ноги подламываются, от непривычного бега сильно колет в боку, но он все прибавляет и прибавляет скорость. У таможни группа полицейских; как всегда, в дни казни посылают усиленный наряд. А дальше-то и скрыться негде, настолько редко стоят нищие покосившиеся хижины. Оглянулся — Кардель совсем близко, уже можно различить пятна и потертости на форменной куртке, которую и язык-то не повернется назвать камзолом.
Сетон забежал за первую попавшуюся телегу, набрал горсть сухой земли, измазал лицо и одежду, потом еще горсть и поспешил к полицейским.
— Капитан! Капитан! — крикнул он, не стараясь унять дыхание, наоборот, как можно более возбужденно. Безошибочно выбрал офицера с самым высоким званием.
Полицейские прервали разговор и с удивлением посмотрели на странную фигуру. Сетон настроил голос на октаву выше: благородный господин, чьему достоинству угрожает месть черни.
— Капитан… за мной гонятся. Я здесь по государственному делу. Служу в регентстве, послан вести протокол справедливого возмездия. Но как только собрался домой, какой-то негодяй сшиб шляпу и дал мне такой пинок, что я полетел в канаву, а за мной и все мои записи. Парень будто спятил, но кто-то успел крикнуть — это, мол, шурин казненного.
Сетон выпрямился в полный рост, покраснел, оправил жилет, словно бы стараясь вернуть утраченное достоинство, и надменно, звенящим голосом, произнес:
— Было бы глупо преувеличивать мое значение, но я хочу напомнить господам офицерам, что оскорбление государственного служащего есть оскорбление всего государства! Так мы скоро и до революции докатимся!
Не ожидая ответа, показал на бегущего Карделя:
— Вот он! Я ему даже пригрозил — дескать, обращусь к стражам порядка, но он… Нет, не решаюсь повторить.
Полицейские обменялись взглядами. Капитан поднял бровь.
— Говори, что он сказал, — услужливо приказал один из его подчиненных.
Сетон позволили себе ненадолго задуматься, пожал плечами и сложил руки рупором, словно желая ограничить доступность позорящих слов для посторонних.
— Сказал, что сосиски пусть займутся… э-э-э… феллацио. На то они и сосиски.
— Что?
Капитан наполовину вытянул саблю из ножен.
— Это еще что за чудо? — спросил юный полицейский.
— Пусть тебе Янссон объяснит.
Грамотным оказался не только Янссон.
— Пусть сосиски отсосут друг у друга. Вот что он сказал.
5
Его худший враг — день — становится все длиннее и длиннее. Солнце патрулирует от конька к коньку, выжигает тени и редкие утренние туманы, не оставляя ни одного укромного местечка, чтобы переждать жару. Даже стены в каморке будто сдвигаются, запах грязи и пыльного дерева проникает во все поры. Сетон мерит пол от окна к печи, от печи к окну — бесчисленное количество раз. Каждый громкий звук со двора заставляет вздрагивать. В ушах по-прежнему стоит надтреснутый, со старческой хитрецой голос Болина. От жары потрескивают рассыхающиеся доски пола, словно кто-то, точно издеваясь, стучит в его клетку — надо бы разбудить задремавшего попугая.
Ночью в Городе между мостами фонари не зажигают. Солнце, если и заходит, то прячется где-то за горизонтом, настоящая темнота не наступает. Преодолеть сизое тревожное свечение неба под силу разве что самым ярким звездам. А фонари мало что добавляют — и так светло. Их начнут зажигать, только когда осень опять погрузит переулки во мрак. Толку от них, правда, немного, но все-таки есть. Они ничего не освещают, зато помогают найти дорогу от одного квартала до другого — по пятнышкам света в темноте. Иной раз в потрескивании сильно пахнущего конопляного масла чудится заговорщический шепот. Но все это будет позже, а до августа — никаких фонарей. Только белесый, створоженный купол неба и конусы света из открытых настежь дверей трактиров.
Ночью, когда лица прохожих выглядят как размытые бледные пятна, Тихо Сетон решается выйти из дома. Тоска и разъедающее душу отчаяние словно выталкивают его на улицу. Без всякой цели бродит он от причала к причалу. Старается ни к кому не приближаться. Часы на церковных башнях бьют десять, барабанщики начинают свой прибыльный ночной обход. Не хочешь закрывать кабак — плати.
Звуков много, но все они как бы под сурдинку. Басовые ноты виолончелей, сопровождающих контрданс во дворце, перемежаются жалобными криками больных младенцев и пьяным пением. Угрожающие выкрики, звуки ударов — драки возникают так часто, что кажется, чуть не все обитатели города находятся в постоянной вражде и только и ждут, чтобы схватиться с недругами. Дерутся везде — у дверей кабаков, в переулках, в публичных домах на Баггенсгатан. Полно карманников, но его они не трогают — бедно одет, не пьян и, как и они, ищет переулки потемнее. Может, боятся какой-нибудь заразы.
На Большой площади у фонтана — группа людей вокруг зажженного факела. Он видит их не впервые — они собираются почти каждую ночь. За их спинами огонь факела почти не виден, и выглядят они как тени в преисподней. И в самом деле, похоже. Иногда даже мелькнет на чьем-то лице багровый адский отблеск.
Сборище никогда не бывает долгим. Появляются сосиски и с руганью разгоняют огнепоклонников. В следующую ночь все повторяется, но сосискам трудно угадать, когда именно начнется действо: огнепоклонники каждый раз выбирают новое время.
Любопытство сильнее осторожности: с каждым разом Сетон подходит поближе. Поначалу постигает разочарование. Он уже мысленно раздавал посты в обществе якобинцев или густавианцев, втайне готовящих революцию. Оказалось, ничего похожего. Человек в самом центре показал на возвышающийся за крышей Биржи шпиль Большой церкви.
— Говорят, церковь вместит всех, найдется место для каждого. Но это же не так! Нет, братья мои, это совсем не так. Тесна наша церковь, слишком тесна. А разве ступит нога Господа нашего туда, где нет места для всех страждущих? Нет, не осквернит Он там стоп Своих.
Сетон шагнул еще ближе. Факел держит женщина. Держит так, чтобы всем было видно лицо говорящего. Крупный мужчина, борода с проседью, шляпу держит в руке.
— И скажите мне: почему Господь должен читать своей пастве одни и те же старые, неизвестно кем написанные слова? Не может того быть. Нет, братья и сестры, Господь приходит к каждому из нас, Он говорит с каждым, как верный и любящий друг. И в самые темные минуты жизни, в любой беде вам достаточно помолиться. Сердечно, как никогда раньше. И Он придет не в церковь, а в вашу спальню, обнаженный и окровавленный, в терновом венце и с зияющей раной от копья, и заключит вас в свои объятия, и укажет путь к спасению. Приходите же к нам, внемлите тем, кого Он уже посетил. Пусть поделятся они открывшимся им таинством, и глаза ваши тоже откроются.
