Сетон смочил полотенце кипятком и приложил к лицу. В последний раз глянул в зеркало и повернулся к Свале:
— Прости мой нарциссизм. Да, я провожу с этими ребятами довольно много времени. В Королевском саду прохладно по вечерам, и мы беседуем.
— Альбрехт и Вильгельм. Что ты от них хочешь?
— А разве я не часть вашей общины? Как и все остальные? Я столько времени провел в одиночестве… просто-напросто наслаждаюсь общением.
— Именно этих ребят? И никого больше?
— Теперь моя очередь для «почему». Почему ты спрашиваешь?
Ларс Свала присел на край кровати, оттянул ворот рубахи, вытер шею ладонью и странно глянул на Сетона.
— Я за них беспокоюсь. Каждый, кто когда-либо испытывал сильное чувство, знает: чем сильнее чувство, тем сильнее душевные страдания. У них никого нет, кроме них самих. Но им этого мало. В молодые годы нелегко противостоять плотским искушениям. Что-то особенное увидел в них Господь и решил увенчать их жизненный путь еще одним испытанием.
Не усидел, встал и начал ходить по маленькой каморке, то и дело поворачиваясь к Сетону.
— Я знаю твои взгляды и боюсь, что даже одно неосмотрительно оброненное слово может столкнуть их в адский огонь.
— Неужели глас Всевышнего так слаб, что мой недостойный шепот может его заглушить?
Ларс Свала внимательно посмотрел на Сетона. Тот сидит против света, и трудно определить: то ли издевательски ухмыляется, то ли резкие полуденные тени затеяли причудливую игру на обезображенном шрамом лице.
Вопрос остался без ответа — такова судьба многих риторических вопросов. Что тут ответишь? Тихо выждал немного и продолжил:
— Ты должен знать: я искренне благодарен за все, что я здесь получил. Это было… как благотворный пост. Ты открыл мне новые границы. Я усомнился: не ошибался ли я ранее, когда пытался понять устройство мира глазами других.
Он медленно откинулся на табуретке, оперся спиной о подоконник.
— До чего же мелочен твой всемогущий Бог… С чего бы ему так печься о наших жалких грехах? И позволь мне задать вопрос — именно тебе, ученому и мудрецу: как ты думаешь, существует ли такой грех, который мог бы вывести Его из себя? Заставил бы подняться со Своего пушистого облачного трона и явить Себя смертным?
— На этот вопрос ответить легко. Нет ничего, что бы Он не видел. Но Он недоступен нам, смертным, и пути Его неисповедимы.
Сетон разжал кулак, и в глаза Ларса Свалы ударил солнечный зайчик. Он сморгнул и вгляделся: на ладони Тихо Сетона лежал дукат, сверкающий, как может сверкать только золото.
— Ты же когда-то был игроком. Пари?
У Свалы даже засосало под ложечкой.
— Пари? Ты собираешься принять сторону зла?
— Здесь нас только двое. Не вижу никакого зла.
Ларса зазнобило, несмотря на жару.
— Тебе пришло время нас покинуть, брат. Не было бы для меня большей радости, чем передать тебе бесценный дар веры. Но ты смущаешь паству, а я поставлен охранять ее и беречь. Другого выхода у меня нет. Уходи…
Ларс Свала закрыл глаза. Молнией пронеслась память о шумных застольях, экстазе фараона… о головокружительных секундах ожидания, пока пляшут на столе брошенные кости, пока соперник перевернет решающую карту, пока удача и катастрофа заключены в одном-единственном, иезуитски задержанном выдохе судьбы… А вслух он произнес вот что:
— Я никогда не играю и не заключаю пари. Тем более не ставлю на кон то, что мне не принадлежит.
— Мы не можем сами выбирать поле сражения. Иногда судьба вынуждает к игре, иначе проигрыш неизбежен.
Сетон высоко подбросил закрученную монету и ловко, как муху, поймал.
— Ты спросил про этих мальчиков… Они мне доверяют, Ларс. Простые создания, они заслуживают любви. Их сила — в юности и красоте. Эти достоинства преходящи, но сейчас-то они и юны, и красивы. А главное — сами об этом не знают, и это придает им особую прелесть. Знаешь, почему они тянутся ко мне, а не к тебе?
Ларс Свала прекрасно знал почему, но стыдливо смолчал.
— Потому что ты взял их под крыло из милости. — Сетон повернул нож в ране. — Потому что ты хочешь сделать из них богобоязненных овечек. Мало того — ты хочешь изменить их природу. Им страшно, они растеряны, но в глубине души они-то себя знают. И каково им, как ты думаешь, когда они во время ваших молитв ловят на себе осуждающие взгляды? Предчувствие греха лежит на их плечах неподъемным грузом, а ведь они безгрешны. Даже не предчувствие, нет. Сознание. Невыносимое сознание греховности их помыслов. Какая чепуха… Им кажется, они уроды, не такие, как все. Среди вас только я один принимаю ребят за тех, кто они есть. Молодые, красивые парни.
— Еще одна причина. Уходи. Твое время у нас истекло.
Сетон по-птичьи склонил голову набок.
— Хорошо… но… Ты можешь оказать мне последнюю услугу?
Свала уставился на Сетона с удивлением. Наверняка не ожидал услышать ничего подобного.
— Услугу?
— Да… пока я был в Карибии, заразился довольно редкой и тяжелой формой лихорадки. Не повезло. Выздоровел, конечно, иначе бы меня тут не было. Но очень скоро сообразил: от этой гадости так просто не отделаться. Зараза будто в засаде сидит, выжидает. Всегда готова о себе напомнить и уложить без движения. Если ведьма берется за дело, даже ходить не могу — колени подгибаются.
Тихо предварительно набрал в горсть воды и смочил лицо.
— И что ты хочешь сказать? Чувствуешь приближение приступа?
Сетон озабоченно кивнул.
— Я у тебя кругом в долгу, но больше мне не к кому обратиться. Ночь предстоит тяжелая. Ты не мог бы со мной посидеть? Озноб уже начинается. Первый признак — боли во всем теле. Как только станет лучше, исчезну. Несколько дней — и ты обо мне забудешь.
В душе Ларса Свалы произошла короткая борьба между христианским долгом и инстинктом.
— Мне не кажется, что после нашего разговора мы можем остаться друзьями. Но раз уж…
Сетон изо всех сил постарался сдержать победительную усмешку; впрочем, мог бы и не стараться: шрам на щеке прекрасно камуфлировал мимические промахи.
— Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставивши его едва живым
[16].
Ларс Свала невольно улыбнулся и продолжил:
— По случаю один священник шел тою дорогою и, увидев его, прошел мимо
[17]. В знании Евангелия тебе не откажешь. Ну, хорошо… в нашем случае священник мимо не пройдет.
Тихо с трудом преодолел отвращение к чужим прикосновениям и позволил взять себя под руку.
