Когда гувернантка остается одна, Элиас чуть не прижимается к окну, аж стекло запотевает. Видит, как она тайком достает сладости из буфета, как гримасничает перед хозяйкиным трюмо. Потом усаживается в шезлонг, запускает руку под юбку и, прикусив губу, издает странные стоны.
Мальчик уже знает весь гардероб девушки. Ему хотелось бы что-то вроде того, что надевает в особых случаях Клара: легкое, воздушное, с нарочито небрежно завязанным поясом, из ткани такой тонкой, что повторяет все изгибы тела. Вызывающее, соблазнительное и в то же время пристойное. Лучше всего голубое. То, в котором он увидел ее в первый раз.
8
Другого пути нет. Дом напротив пониже, с его крыши легко перелезть на соседнюю, а оттуда дотянуться до окна. Легко… может, и не так легко, но, если повезет, вполне возможно.
На его счастье, это один из тех переулков, которые остались со времен беспорядочной застройки города, когда никто не заботился, может проехать карета или нет. У таких переулков даже названия нет, называть их переулками и даже проулками — недопустимая лесть. Узкие, в полтора локтя, проходы, неба не видно.
Он выжидает. На всякий случай вымазал лицо сажей. Даже если его увидят на крыше, не обратят внимания — мало ли что. Подмастерье трубочиста. Там ему и место.
Вот гувернантка завершила обычную процедуру, загадочно улыбнулась и налила себе полстакана перегонного. Выпила, опять улыбнулась и тут же зевнула. Очень хорошо. Спать будет крепче. Мальчик взбежал по лестнице и через люк выбрался на крышу. Этого он не ожидал: черепица такая старая, что при малейшем неверном движении может сломаться, и тогда осколки посыплются в переулок, как град.
Глянул вниз — затошнило. Мало того: словно разбило параличом. Некоторое время он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Пришел в себя и понял: ни в коем случае не смотреть на землю. Только вперед, сосредоточиться на цели. Попытался дотянуться до верхнего наличника — не получается. Не хватает совсем чуть-чуть. Впрочем, он так и предполагал. Способ уже разработан: наклониться, будто падаешь, и в падении ухватиться за наличник. Выглядит надежно, выступает на два-три дюйма, украшен резьбой. Должно быть, не так трудно. Но как решиться?
Даже если не шевелиться, и то страшно. Вниз он не смотрит, но знает — бездна. Просчитается, упадет — конец. Вымощенная неровным булыжником мостовая. Разобьется в лепешку. Закрыл глаза, прижался лицом к теплой черепице и выждал, пока ангел смерти не отвернется и не двинется дальше, искать новую жертву.
Пора. Он преодолел желание зажмуриться и заставил себя упасть вперед. Даже не заметил, как руки, словно сами собой, вцепились в верхний наличник. Он повис над пропастью. Теперь оттолкнуться, но не сильно, чуть-чуть, тогда ноги сами встанут на железный откос.
А-ах… удалось. Надавил локтем — и снова жалящий удар паники: стекло оказалось прочнее, чем он думал. Мало того, чуть не потерял захват. Еще раз, еще. Наконец стекло треснуло — со звоном, который показался ему оглушительным. Теперь самое трудное: надо, удерживаясь одной рукой за наличник, осторожно вынуть осколки и дотянуться до шпингалета.
В комнате он без сил опустился на пол и с минуту сидел, зажмурившись и напевая под нос слышанную накануне песенку. Мелодия ему очень понравилась. И слова:
Стоял мальчишка у ручья,
И думал: там, на дне,
Тот мальчик — я или не я
В прозрачной глубине?
[23]
Жизнь научила его: невозможно оторвать чувства от разума. Чувства нашептывают разуму всякие глупости, да и разум то и дело лезет с подсказками — часто дурацкими, но все лечится временем. Завтра будешь умнее.
Прислушался к царящей в доме тишине и двинулся к цели.
Часы, проведенные в наблюдениях, не прошли даром — ориентировался он на удивление легко. Посчитал двери и сразу открыл правильную. Спальня девушки, тут же дверь в гардероб. Сумерки заметно приглушают цвета, но он сразу нашел то, что искал. Вот оно, заветное голубое платье. Висит на плечиках среди множества других. Осторожно, стараясь особо не касаться грязными пальцами, вынул из гардероба и огляделся. Хорошо бы во что-то завернуть.
Открыл наугад ящик комода и удивился — там лежали какие-то тряпки, которых он не только никогда раньше не видел, но даже не подозревал об их существовании. Что это? Может, ее детская одежда? Потом догадался — нижняя юбка, ее надевают под платье. Слабо пахнет лавандой.
Элиас прислушался, на всякий случай выглянул в окно и на цыпочках вернулся в спальню. Постель аккуратно застелена, простыня натянута между витыми столбиками балдахина. Потрогал ткань рукой — нежная и мягкая, как утренний бриз. Посомневался и все же решился: когда еще представится такой случай? Осторожно, стараясь, чтобы ничто не скрипнуло, забрался в постель. Перехватило дыхание: настолько ошеломила упругая, шелковистая мягкость — всепрощающее материнское объятие.
Вспомнил жесткие деревянные лежанки в детском приюте. Откинул одеяло и зажал рот рукой, чтобы не засмеяться от радостного удивления. Все это из другого мира. Легкие, но теплые прикосновения украшенной мелкими розовыми цветочками ткани ощущается как ласка.
Забрался под одеяло, глубоко, со всхлипом вздохнул и чуть не заплакал. Посмотрел на вощеные бумажные звезды, покачивающиеся на свисающих с балдахина нитях, на тряпочную куклу с тщательно заплетенными косичками. Она улыбалась ему искусно вышитой натуральной улыбкой, будто он желанный гость в этой удивительной постели, будто только его и ждали в этом мире заботливой роскоши. Он потянул куклу за руку и приложил золотистую головку к щеке.
Его разбудили приближающиеся шаги в коридоре. Элиас выскочил из постели, на онемевших ногах добежал до двери — и успел встретить ее на пороге, зажать рот, не дать крикнуть от удивления и неожиданности.
9
Только после полуночи Элиас решился покинуть свое убежище на Корабельной набережной — за дождевой бочкой с давно протухшей водой. Осторожно наступил на ногу — подвернул, пока очертя голову мчался по крутой лестнице. Болят кулаки: зачем-то колотил в запертую дверь подъезда, пока не догадался откинуть крючок. В ушах все еще стоял звучный храп гувернантки. Скорее, скорее… кто-то, должно быть, доставил девушку домой раньше обычного. Руки до сих пор сведены судорогой, будто каждое сухожилие напряглось и застыло. Далеко не с первой попытки удалось, преодолевая боль в предплечье, расправить пальцы.
Кровь на голубом платье. Безобразное пятно. Он долго его рассматривал, потом обнаружил такое же на рукаве рубахи. Дохромал до лесенки, по которой спускаются к своим посудинам гребцы, встал на колени на нижней, залитой водой ступеньке. Кровь: поначалу в детском приюте его часто и сильно били. Он уже тогда понимал: как ни старайся угодить, они не перестанут. И научился делать вид — бейте, пока не надоест, мне все равно. Боль, слезы, озноб — все потом, когда останется один. Постепенно поняли: щенок настолько глуп, что даже боли не чувствует. И его перестали бить. Разве что иной раз попадался под горячую руку, кому-то надо было выместить злость. Он втайне ненавидел их, видел, как смехотворно искажаются физиономии в гримасах ярости, причиной которой был вовсе не он. Даже представить не мог себя на их месте — и вот теперь это. Если бы только он не уснул в предательской кровати… если бы она согласилась молчать… Но она, даже с зажатым ртом, продолжала кричать, и никакие успокаивающие слова не помогали. Ничего… канделябр, конечно, тяжелый, но оклемается.
