— А почему вы сказали «еретики»?
— Гернгутеры, так, что ли, их называют. Оба два. Я сразу заметил: на службы не ходят, но плохого не скажу, молятся исправно, разве что на чужом языке. Да мне-то что? Тихие, мирные, и руки хорошие, и башка — такие на деревьях не растут. И нужно-то им всего — тарелка каши да крыша над головой.
— Альбрехт, вы сказали, тот, что покрепче? А Вильгельм постройнее, и волосы темные, но похожи, как братья?
— Можно и так сказать. В пятницу на работу не явились. Думал, проспали, пошел в их каморку, а там никого. И все. Черт их знает, куда подевались. Сам уголь таскал, сам горн разжигал, сам себе и мастер, и подмастерье. У вас они, что ли? Натворили чего?
Последний вопрос вывел Эмиля Винге из задумчивости.
— А? Нет… ничего. Ищите новых, эти не вернутся.
Кузнец хотел было задать вопрос, но прочитал что-то во взгляде Винге и решил воздержаться.
Оба встали. Кузнец в сердцах треснул кулаком по рукоятке мехов.
— Это мне в наказание. Нечего еретикам дозволять дары Божьи ковать.
— Что — в наказание?
— Ясное дело что. Мир. — Он взялся за рукоятку мехов и, больше не обращая внимания на посетителя, начал напевать:
Не видел север лучше короля,
Не только север — вся земля…
Винге закрыл за собой калитку.
6
За долгие недели жары Кардель успел забыть, что потолок в его комнате протекает, а с сыростью приходит и холод. Дни и ночи сменяют друг друга, судороги становятся не такими свирепыми, и перерывы между ними все длиннее.
Кому-кому, как не ему, знать, как приходить в себя после тяжелых потрясений. Как можно больше спать, а когда просыпаешься, ни о чем не думать. Заставить мозги и тело погрузиться в оцепенение, смотреть в одну точку и постараться отбросить привычку искать причины и следствия. Бывает, такая привычка помогает сохранить жизнь, но не сейчас. Сейчас надо поставить на якорь многомачтовый корабль рассудка, дать парусам обвиснуть, отдаться качке и не двигаться с места. Он спит без снов, храпит, как вол на бойне после смертельного удара молотом, и болезнь постепенно покидает тело.
Как только немного окреп, вышел на площадку и притаился. Дождался соседского мальчишку, ухватил за шиворот и приказал бежать в трактир на углу. Пообещал неслыханные богатства, если тот будет приносить ему еду трижды в день.
Кардель ест так, будто его не кормили по меньшей мере месяц. Жадно, не разбирая вкуса — горькую селедку, пересоленную свинину, все подряд, и осыпает благодарностями подростка, когда тот, сгибаясь под тяжестью, появляется в дверях с полубочонком пива.
Теперь нет никакой необходимости отключать сознание от внешнего мира. В одиночестве он вспоминает свою жизнь — и с горечью убеждается, что нормальными в ней можно считать только короткие промежутки между драками. Все случалось — противники послабее, равные, заведомо сильнее. Но что произошло с Петтерссоном? Он пытается восстановить бой — шаг за шагом, отступление за отступлением, выпад за выпадом — и постоянно приходит к одному и тому же выводу. Противник был сильнее, проворнее, ничуть не менее, а возможно, и более опытен в драке, чем он сам. Почему же остался в живых он, Кардель, а не Петтерссон? Как ему удалось победить? Его и раньше посещала эта мысль, но смутно, теперь же он ни о чем другом думать не может. В этом есть какая-то несправедливость, а вот какая именно — определить невозможно, и эта загадка не дает покоя.
На дворе уже осень. Он постепенно учится ходить. Пять шагов по комнате. Потом десять: пять в одну сторону, пять обратно. Передышка. Придумал считать щели между досками: каждый раз хотя бы на одну, но больше. Попробовал поднять стул. Раз, другой, третий. Десятый, пятнадцатый. Потом стол — не с первого раза, но поднял. Дошла очередь до лестницы. Вниз, короткая передышка, подъем. Вниз, передышка, подъем — пока не загорится в гортани. Обошел вокруг квартала. Дня через три добрался до Железной площади, дождался девчушек-корзинщиц: помогите. Ищу Лотту Эрику, приемную дочь покойного Франца Грю в приходе Магдалена.
Семя посеяно, надо дождаться всходов. Передохнув, отломал черенок от метлы — получилась неплохая трость. Уговорил кучера в гавани довезти его бесплатно до таможни — мужику было все равно, только что разгрузился, вся телега в муке. К тому же Кардель обратился к нему изысканно-вежливо. У таможни тяжело слез с телеги, отряхнул белую пыль и поблагодарил, что подбросил. Обменялся парой слов с таможенником — тот пожал плечами и махнул рукой — проходи, чего там.
Ну нет, не скажешь, что поправился. Рубаха насквозь мокрая от пота, то и дело спотыкается о кочки, незаметные в густой, уже вянущей траве. Вошел в лес — и сразу стало легче. Боялся, что не найдет нужную тропу, однако ж память не подвела: нашел почти сразу. Мимо лужайки, вдоль бегущего с холма ручья — и вот оно, это место: камни сложены полукольцом вокруг обугленных головешек.
Никого. Кардель встал на колено и приложил к пеплу ладонь. У земли хорошая память — еще теплая.
— Ты здесь? — негромко крикнул в пространство, обернулся и вздрогнул: она уже стоит за спиной. Не слышал, как подошла.
Лиза-Отшельница. Совершенно не изменилась за год. То же тряпье, то же родимое пятно. Только тревожная морщинка на лбу.
— Ох… Микель. Ты что-то совсем никуда.
Меньше всего ожидал он услышать от нее эти слова.
— Да… — криво усмехнулся. — Раз уж бродяжка начинает тебя жалеть, дело плохо. Ладно, прибереги свои нежные чувства. Болел я. Но поправляюсь… — Карделю и самому это заявление показалось неубедительным, поэтому на всякий случай добавил: — С каждым днем. — Помолчал и ответил на непоставленный вопрос: — Я ее пока не нашел.
Лиза-Отшельница подошла поближе и присела на бревно.
— Осень — вот она. Ждала, сколько могла. Но что же теперь-то? Зима на носу, с каждым днем холоднее. Лисы роют норы поглубже, скоро придет время волков. И костер развести все труднее — сухой сучок не найти. Зима ко мне, я от нее. Пора собираться на юг.
Кардель кивнул:
— Я так и думал. Что ж… короче, рад, что ты еще здесь. Я не сдался. Чтоб ты знала: не сдался.
Они посидели совсем недолго. Обменялись еще парой фраз. Кардель поднялся, кивнул и двинулся в путь. Лиза долго прислушивалась к его стонам и проклятиям. В землянке уже собрано ее нехитрое имущество. Осталось только сплести ветви и замаскировать вход. Но сначала пошла к Совиному заливу — там, она знала, все еще цветут гейхера и незабудки. Нарвала целую охапку и пошла на полянку на холме. Убрала сухие ветки и нападавшие листья. Лиза провела здесь почти все лето — на могиле ребенка, которого никогда не видела. Но теперь ночи холодные, бесконечные дожди полосуют кожу, а ветер вымещает всю злость на неподвластном ему летнем покое леса.
Тихо напевая, сплела венок и положила на холмик — пусть согревает могилку до весны.
