— Остается только восхититься обширностью ваших связей.
— Всегда стремился на дружбу отвечать дружбой, что в том предосудительного? И… было бы черной неблагодарностью с моей стороны называть имена моих друзей. Но, уверяю вас, они есть. Знаю, знаю — вы теперь чуть ли не икона в Индебету. С прошлой осени. Явились с одной-единственной рекомендацией, если ее можно так назвать: память о вашем весьма примечательном, ныне усопшем брате. Говорят, вы полностью оправдали ожидания. Они обеспокоены, как бы и вас не потерять: какой был бы праздник для законопреступников, если бы вас заменил некто, чья проницательность не идет ни в какое сравнение с вашей.
Винге не стал прерывать собеседника — и так догадывался, что именно последует за этим комплиментом.
— Мой жизненный принцип до примитивности прост. Уверен, что такая стратегия мало изменилась с античных времен. Живи и жить давай другим, — произнес Болин с нажимом. — Да… Живи и жить давай другим. Поверьте, я веду этот разговор неохотно, если не сказать с отвращением. Но вы не оставляете мне выбора. Если вы будете продолжать с вашим неуместным сыском, мне ничего не останется, как потребовать от управления отказаться от ваших услуг и перестать оказывать вам поддержку. Куда охотнее предпочел бы я встретиться с вами без этого печального повода. Поговорить о том о сем, заверить в обоюдном уважении и разойтись в большой мир, где шансы на повторную встречу не так уж велики.
— Вы мне угрожаете?
— Нет… пока нет.
Винге кивнул, достал свою белую глиняную — меловую, как многие ее называют, — трубку и начал задумчиво набивать. Извинился, подошел к окну, откуда пахло свежей выпечкой, и попросил уголек. Вернулся в облаке табачного дыма.
— Не угодно ли господину Болину рассказать немного о себе? Не затем, чтобы придать нашему разговору вряд ли достижимую приятность, нет. Мне нужны более веские основания, чтобы сделать правильный выбор.
— Что ж… простой чиновник, ныне уже преклонного возраста. В молодости был весьма амбициозен. Присоединился к ордену добровольцев, постепенно завоевал определенный авторитет и позиции. Вот уже несколько лет я секретарь ложи и делаю все возможное, дабы поддержать единодушие или по крайней мере готовность к компромиссу. Притом нисколько не обольщаюсь: занимаю этот пост только потому, что научился находить самые простые решения для спорящих сторон. Только потому. Но, скажу я вам, добиться единодушия среди персон, чья воля превышает, а иногда заметно превосходит мою собственную, — задача непростая.
— А Тихо Сетон?
— Было бы ошибкой судить обо всех по Сетону. Будь на то моя воля, он никогда не стал бы членом братства. Конечно, он достаточно умен и хитер, чтобы провести легковерных, но в нашем ордене легковерных найти трудно. Тем не менее Сетон нашел двоих уважаемых членов ложи, готовых за него поручиться. Что сделано, то сделано. Он наш. Блудный сын, которого никто не научил отличать горшок от жардиньерки. Блудный — да, но все же сын. И ответственность за него теперь лежит на нас.
— Но, как мне кажется, эвмениды не всегда были к нему так благосклонны.
— Эвмениды… это название отжило свое. Орден существует давно, сменил несколько имен.
— И что теперь будет?
— Будем голосовать. Судя по всему, больше голосов соберет название «Вакханки»… — Болин понизил голос и наклонился к Винге. — Название ордена большого значения не имеет. Так или иначе — Тихо впал в немилость. Но ему дали шанс… Он его использовал, но результат, как бы вам сказать… результат истолковать нелегко. Все было бы гораздо проще, если бы вы не назначили его дичью. Поэтому я и здесь.
— Значит, семена представления гернгутеров в «Несравненном» упали в плодородную почву…
Болин удивленно приподнял бровь, но почти сразу рассмеялся.
— Вы не любите ходить кругами, господин Винге. Должен признаться — ваши способности не преувеличены. Тем более — мое уважение к вам только увеличится, если мы достигнем взаимопонимания. Что могу сказать… Да, спектакль был… как бы сказать… противоречив. Не каждому по вкусу. Для кого-то слишком утончен, для кого-то вульгарен. Но у большинства… вернее, у многих чаша весов начала склоняться в пользу Тихо. На какое-то время, здесь я ставлю ударение, господин Винге, — на какое-то время. Скверные времена… и для народа, и для государства. Общество в тоске, всем хочется развеяться. Позвольте заметить — даже противники Тихо гадают, что еще он может изобрести… На этом позвольте закончить, мое время истекло. Итак… на чем мы остановимся?
— Остановимся? Господин Болин… Вы сказали, что мне не угрожаете — пока. Что ж… теперь самое время.
— Самое время что?
— Угрожать.
Болин вздохнул, тяжело поднялся и сделал несколько неуклюжих движений — попытался найти удобное положение для больной ноги.
— Послушайте, Винге… вы еще молоды. И, как вижу, превосходный собеседник. Не так много в нынешние времена тех, кто понимает толк в двусмысленностях. Особенно в вашем поколении, которое изрядно проредила война. Но бог с ними, с двусмысленностями. Неужели вам не понятно, что я сюда пришел… даже унизился в какой-то степени, — и все для того, чтобы помешать вам преждевременно расстаться с жизнью? Мне вовсе не хочется быть тому причиной. Но вы заехали на непроезжую дорогу, к тому же она не ведет к победе. Прислушайтесь к хорошему совету, и вас оставят в покое. Обоих — и вас, и вашего однорукого оруженосца.
— Вы недооцениваете Жана Мишеля. За эту ошибку многие поплатились. Думаю, и у вас найдется тому пример.
— Ваше предупреждение было бы уместнее несколько месяцев назад. Ошибка, говорите? Имейте в виду: я ошибок не повторяю.
— Прощайте, господин Болин. Иду на Дворцовый взвоз, попробую открыть ваши карты.
16
Кардель открыл глаза и выглянул в крошечное окошко. Первые заморозки — крыша напротив бела от инея, сверкающего миллионами искр в лучах восходящего солнца. Не страшно — он зверь теплокровный. Надел куртку, поверх куртки пальто, натянул чулки и сапоги и вышел на улицу, поглядывая на спешащих на работу мрачных прохожих. Для большинства смена погоды — скверная новость. Наступающая беспощадная зима скоро даст о себе знать. Замерзшие насмерть пьяницы в канавах, мороз, проникающий до костного мозга. Надежду согреться можно с полным правом посчитать глупым тщеславием. Света с каждым днем все меньше. Он прячется в полупогасших очагах, в зажженных лучинах, оберегаемых сложенными лодочкой ладонями. Но и отрицать не станешь — до чего ж она хороша собой, эта белая смерть! Город между мостами словно надевает белоснежную, поистине королевскую атласную мантию и усыпанную бриллиантами корону.
Кардель поднялся по Дворцовому взвозу, миновал розовую тушу королевского дворца и задержался у дверей дома Индебету, не закрывающихся из-за снующих туда и обратно озабоченных людей. В холле на тумбочке — сухой хлеб. Видно, какой-то пекарь таким неформальным способом восстанавливает отношения с полицейским корпусом. Кардель с нарочитой развязностью отломил большой кусок и встретился с вопрошающим взглядом какого-то пожилого дядьки в полицейской форме.
