— И скажи ей — пусть не кобенится. В анисимовским доме богатейшие купцы бывают. Глядишь, кто на нее и заглядится. И возьмет, на троих детей не поглядит.
— Гаврюшку не отдам! — возмутился Деревнин.
— Ну, стало, Гаврюшку при себе оставишь, — усмехнулся Гречишников. — А ты не забыл ли часом, что у тебя две дочки на выданье? Пора о женихах подумать. Зови Настасью! Я же по одному дельцу еще съезжу и вернусь.
— Дарьица, беги за матушкой, — приказал дед.
Настасья, когда ей свекор сообщил о затее Мартьяна Петровича, перепугалась до полусмерти.
Она была настоящей теремной затворницей. При матушке своей — только в сад летом да в церковь Божию; выдали замуж за Михайлу — тоже нигде не бегала, одно знала — мужу угождать и деточек растить; помер Михайла — так себя блюла, как не всякой благочестивой вдове удается. Даже вольных речей, какими ключница Марья развлекала Авдотью, не слушала. И вдруг — в чужой дом, к незнакомым людям?
Но свекор, которого она привыкла слушаться, приказал: иди и служи той Ефимье честно, будешь всегда сыта и довольна, и с детками своими вместе; глядишь, и Гаврюшке что-либо перепадет. И не век же сидеть в Вологде — рано или поздно прогонят с Москвы панов, можно будет вернуться и опять зажить по-прежнему.
Как свекра ослушаться?
Но он велел принарядиться, и это смутило Настасью: никаких таких особенных нарядов у нее не водилось. Ну, есть одна, всего одна, красная рубаха-исподница, к ней шитые жемчугом запястья. Есть три летника
[2] — синий, лазоревый и зеленый, две распашницы есть, к ним — вошвы
[3], расшитые пестрыми шелками, есть еще кортеля
[4], подбитая мехом, есть опашень
[5] с серебряными пуговками, из красного сукна… телогрея есть, что еще?.. Не густо! Прочее, что было, перешила для дочек.
Выручила Авдотья.
Большой дружбы меж ними не было, но и не ссорились. Порой даже объединялись против Ивана Андреевича, не давая ему быть слишком строгим к детям. И вот Авдотья, вызвав на крылечко, сказала:
— Ты, свет, не его слушай, а меня. Наряжаться не вздумай! И румяниться незачем. Ты — бедная вдова, хочешь, чтобы взяли в дом из милости. Кто ее, ту Ефимью, знает — может, страшнее черта. А коли ты покажешься красивее, чем она, то держать при себе такую красу она не захочет. Ей, я чай, нужны комнатные женщины невзрачные, чтобы рядом с ними она была — царица! Опять же — пост еще не кончился, нечего наряжаться.
Настасья согласилась и с помощью Авдотьи собрала себе наряд — не так чтобы совсем смирный, но и достаточно скромный. Летник — синий, опашень взяла у мамки Степановны, неразбери-поймешь какого цвета, главное — темный. Поверх волосника, в который упрятала русые косы, надела тот убрус
[6], что носила дома, его концы когда-то были богато расшиты жемчугом, теперь жемчуг был спорот и приготовлен для дочек. Кику
[7] Настасья тоже одолжила у мамки Степановны — у нее их были три. В последний миг вынула из ушей висячие серьги, вдела «лапки». Совсем без сережек-то нельзя, неприлично. Не инокиня, чай. Эти «лапки» с синенькими камушками ей покойная матушка вдела, когда ушки только прокололи, потом их же Настасья вдела сперва своей Дарьюшке, потом своей Аксиньюшке. Теперь внучкам свекор велел носить другие серьги, побогаче, а эти лежали в укладочке.
Только собралась — а тут и Мартьян Петрович пожаловал.
— Готова? Вот и славно, — сказал он. — Сейчас же тебя и отвезу.
Оставив детей на Авдотью и Степановну, Настасья принарядилась и отправилась с Гречишниковым к Анисимовым.
Мартьян Петрович из тех лошадей, что шли в обозе, оставил двух, прочих продал, да еще сильного вороного возника, Никитин подарок, за которого хорошо заплатил Деревнину. Конюх Никанор его одобрил, а братец Кузьма сказал: чем в Вологде хорошего мерина искать, лучше этого забирай. Оставалось прикупить санки, в которые закладывать красавца, и он раздобыл отличные — чтобы, разъезжая по своим купецким делам, выглядеть достойно. Кучером посадил красивого парня Ермила, служившего у него в московских лавках в молодцах. Нужно ли открывать в Вологде свою лавку, Мартьян Петрович еще не понял; пожалуй, пока стоило вести торговлю со склада, куда будут приезжать за товаром хоть из Ярославля, хоть из Твери.
Гречишников усадил Настасью в санки, сам сел рядом, укутал ноги медвежьей полстью — и поехали.
Анисимовы жили тут же, в Верхнем посаде. Главной улицей там была Васильевская, она же постепенно переходила в Кирилловскую дорогу, которой вологжане ездили в Кириллов Белозерский монастырь. Проходила Васильевская через Каменье, и там поставил себе хоромы купец Анисимов. Хоромы на вид были не так чтоб хороши — из еловых бревен, строенные без единого гвоздя, окна — малы, крыши — под слоем земли, что, по мнению вологжан, могло уберечь от возгорания и пожара.
Но внутри Анисимов с домочадцами уже отлично обустроились, хотя, по словам Гречишникова, московские палаты были не в пример обширнее и краше. Окна купец велел делать слюдяные, не бычьим же пузырем их затягивать. Слюду велел ставить «монастырскую», красивую. Отыскал он и печников. Не так много было в Вологде слюдяных окошек, и печей с дымоходами, большинство вологжан топили избы по-черному, да и теплые церкви также.
Покои Ефимьи, стоявшие на трех высоких подклетах, имели свое крыльцо, довольно просторное — Настасья даже позавидовала: вот где хорошо было бы летом сидеть да рукодельничать! Сада, правда, не было, а Настасья выросла там, где даже небогатый человек имел при доме сад. И она подумала: куда же деточек летом выпускать, где им качели ставить?
Мартьян Петрович окликнул дворовую девку, что вынесла с поварни два ведра помоев, приказал взбежать к хозяйке и сообщить: приехала-де купецкая вдова, Настасья, Деревниных. Вскоре сверху прибежала девчонка — забрать Настасью.
— Ступай с Богом, — сказал Гречишников. — А меня в поминание впиши — хотя не тебе услугу оказал, а Ивану Андреичу. Молись, чтобы Господь мне прибыль послал. Потом, Бог даст, и для Авдотьи дельце сыщем. Может, прясть с дочками будет. Не пропадете!
