Вдовствовал отец Памфил уже лет двадцать. Добросердечные прихожанки стирали ему белье, носили ему кашу, щи, когда кто хлеб печет — от ковриги хороший кус для него отрезали. Сам же он хотел удалиться в обитель и принять постриг, да все никак не мог собраться.
Гаврюшка, привыкший жить в большой семье, очень удивлялся — как можно жить одному. И он прямо спросил об этом отца Памфила.
— Кто ж тебе, чадо, сказал, что я один живу? — удивился тот. — Вхожу в храм, а там весь иконостас — моя родня, и с каждым святым поздороваюсь, каждому поклонюсь… И, веришь ли, они мне приветно усмехаются…
После чего батюшка заговорил о том, что и надо бы уйти в обитель, а на кого всю эту иконописную родню оставишь?
— Тосковать без них буду, — признался он. — Мои они, я с ними и потолкую, и все как есть им скажу. Ну, как я без них?
Впервые с Гаврюшкой взрослый, да еще сединами убеленный, говорил почти на равных. И Гаврюшка про себя рассказал — как дед его растит для приказной службы, как не хочется целыми днями в приказной избе штаны протирать…
— Строгий дед, поди?
— Строгий… Может и оплеуху дать…
Беседа затянулась. Потом батюшка предложил вместе вычитать вечернее правило. И как раз при последних земных поклонах они услышали петушиный крик.
— Первые петухи! Ох, дед же меня убьет! — воскликнул Гаврюшка.
— Ахти мне, старому дураку… А ты как прибежишь — пади в ноги, повинись, скажи — мы с тобой праздничную службу учили…
— И матушка… матушка, поди, уже ревмя ревет…
Расстроенный Гаврюшка отправился домой.
Он знал лишь один путь — по-над берегом Вологды. Идя другим, да еще ночью, он бы непременно заблудился. Сверху он видел пустую реку — те, кто днем бегал по тропкам, проложенным по льду, в Заречье и обратно, в Верхний или в Нижний посад, давно уже спали. И тусклые окошки на том берегу погасли, и не понять было, как стоят дома, одни лишь церковные колокольни, которых в Заречье набралось немало, мог видеть Гаврюшка — их очертания довольно четко рисовались на ночном небе.
Морозной зимней ночью все по домам сидят, и встретил Гаврюшка всего лишь двух баб — одна все вскрикивала, другая басом ее усмиряла.
— Да погоди ты ее хоронить, рожает Анфуска впервые, дело долгое, — говорила вторая. — Вот прибежим, косу ей расплетем, и дельце на лад пойдет.
Гаврюшка вспомнил: когда мать рожала сестриц, его выставляли во двор, велели бегать и играть, чтобы не путался в ногах и не задавал вопросов. Ему было любопытно, он даже остановился, прислушиваясь к голосам спешащих к роженице баб, и зазевался.
Вдруг рот ему запечатало что-то жесткое, а ноги оторвались от утоптанного снега. И полетел Гаврюшка по воздуху вниз, к реке.
Он не успел понять, что происходит, не успел сообразить, что нужно отбиваться руками и ногами, как оказался в проруби.
Прорубь во льду аршинной толщины, неподалеку от берега, была невелика, ей не давали замерзнуть, чтобы было где белье полоскать. Гаврюшка пробил ногами тонкий слой льда, успел раскинуть руки, получил удар сапогом по голове, но не слишком сильный. После чего злодей быстро убежал.
Сперва Гаврюшка даже не догадался, что вокруг ледяная вода, теплая шубейка и сапоги спасали от холода. Но вода быстро забралась под полы, смочила порты, и тут стало воистину страшно. Держась за края проруби, Гаврюшка забарахтался, забил ногами, но одежда намокала и уже вовсю тянула вниз, на дно.
Нужно было звать на помощь. Он хрипло закричал, крик получился коротким и негромким. Стало ясно: вот и смерть пришла. Ледяная жуткая смерть!
Вспомнился сороковой псалом, дикая мысль осенила: а вот подавал бы нищим у церкви, мог бы сейчас Бога о милости молить. Подавать было нечего, денег у отрока не водилось, но хоть хлеба ломоть — и тот ломоть сейчас спас бы!
— Эй, ты жив? — раздался мужской негромкий голос.
— По-мо-ги… — позвал Гаврюшка.
— Стало, жив. Держись, сейчас вытащу.
Нежданный спаситель на четвереньках подполз к проруби.
— Выбирайся из тулупа, или что там на тебе надето, — велел он. — Ну его к бесу. Я вас вдвоем с тулупом не выволоку. Держись одной рукой за край, другой выпрастывайся! И обувку скидывай!
— Дед… — ответил Гаврюшка, желая сказать: за потерю шубейки дед убьет.
— Какой я тебе дед? Хотя… хотя, может, и так… Ну, долго мне тебя умолять?
Гаврюшка забился, вытягивая ноги из великоватых сапог. А его правую руку цепко ухватила сильная мужская рука.
С немалым трудом внезапный благодетель выволок Гаврюшку из проруби.
— Слава те, Господи, — сказал он. — Вставай на ноги. Можешь, нет?
— Мо-гу…
Это у Гаврюшки получилось с большим трудом. И тут же благодетель завернул его в снятый с себя тулуп.
— Моли Бога, чтобы я по дороге не замерз да вместе с тобой не свалился, — приказал он, взял спасенного на руки и понес в Заречье.
Огромный ворот тулупа закрыл Гаврюшке лицо. В голове было одно: спасен, спасен! И обрывки молитв клубились, наползали один на другой, и наконец пробила крупная дрожь.
— Митька, бес, отворяй! Долго мне тут торчать?! — крикнул благодетель.
— Не ори, отворяю!
И был Гаврюшка внесен в обычную избу, был усажен на лавку, был раскутан, и быстрые руки стали стягивать с него мокрый кафтанишко.
— Это что за добыча у тебя, дедушка? — спросил женский голос.
— Из проруби выловил. Жаль, на уху не годится, — отвечал благодетель, — Ульянушка, тащи хоть простынь завернуть страдальца, не нагишом же ему сидеть. И что у нас в хозяйстве есть горячего?
— Сбитень на скорую руку можно сварить, — отозвался мужчина. — Ульянушка, доставай мед, сушеную малину доставай! Тебе, Чекмай, тоже будет полезно.
— Еще бы не полезно! Пока с ним бежал, до костей продрог. Чтоб я еще когда зимой поехал в Вологду!
Гаврюшка наконец принюхался — в избе пахло как-то странно.
— Разденьте его совсем, — сказала Ульянушка. — Я ему, Чекмай, твою рубаху дам, она самая длинная. И подсадите его на печь. Митька!..
— Как прикажешь, матушка-боярыня! — весело отвечал незримый до поры Митька.
В избе было темновато, хорошо освещался лишь дальний угол. Гаврюшка вытянул шею и увидел сидевшего там на табурете мужчину. Мужчина до прихода гостей занимался каким-то делом, для которого требовался большой пятнистый передник, волосы были, чтобы не падали на лоб, прихвачены полоской кожи. Пушистая борода торчала во все стороны, а лицо было тонкое, чуть ли не иконописное.
Наконец появился и Митька. Если у того, в переднике, торчала борода, то у Митьки — волосы.
Гаврюшка впервые увидел, как волосы на голове могут вздыматься ввысь чуть ли не на пол-аршина. Они еще и курчавились. А лицо было совершенно не русское, но к какому народу его можно было бы отнести — Гаврюшка не знал. Этот Митька (которому на вид было немало, чуть ли не сорок) раздел Гаврюшку, напялил на него рубаху и устроил ему ложе на печи. Дед Чекмай меж тем, сев за стол, уплетал кашу, которую достала из печи Ульянушка. Гаврюшка удивился: духовное лицо, что ли? Длинные седые волосы благодетеля достигали лопаток.
