— Сможешь лежа выпить? — спросила Ульянушка, протягивая Гаврюшке кружку, где было что-то вроде сбитня: в горячей воде размешан мед и добавлена еще не успевшая разбухнуть сухая малина.
— Смогу…
Ульянушка оказалась молодой бабой, светловолосой и отнюдь не прячущей кос, из чего Гаврюшка вывел: мужчины в избе — ее родственники. Была она в одной рубахе, поверх рубахи — длинная не по росту душегрея из казанского кумача.
— Тебя Бог уберег, — сказала она. — Кабы не дед Чекмай — летела бы твоя душенька к Божьему престолу.
— Нет такого христианского имени — «Чекмай». Как его окрестили? — деловито спросил Гаврюшка. Он должен был знать, как правильно молиться за благодетеля.
— А так и окрестили, — загадочно ответила Ульянушка. — Ты пей, пей! Я вот травки найду, отвары сделаю. Лишь бы лихорадка к тебе не привязалась.
— А привяжется — сильные словечки есть, — сказал Митька. — Я знаю! Наговорю на воду или на что иное — жар как рукой снимет.
— Да ну тебя, нехристь! Образов бы постыдился!
— Каково сегодня потрудился, Глебушка? — спросил дед Чекмай.
— Весь день на большом образе клейма писал. Их, сам знаешь, у Николы-угодника немало. И был у меня тут инок Авдей, смотрел образа, коли срядимся — буду с Архипком Акинфиевым да с Теренком Фокиным писать образа в теплую церковь, деисусный ряд да праздники, да еще Похвалу Пречистой Богородицы. И есть у них старый Никола-угодник, нужно будет сходить посмотреть, возможно ли его починить, — ответил Глебушка.
— А приклад?
— Деревье и золото — их, краски — наши.
Гаврюшка понял, что его принесли в мастерскую иконописца. Он невольно улыбнулся — в таком диковинном месте он отродясь не бывал, да и где вообще бывал? И стал слушать разговор мужчин, в который время от времени вмешивался Митька, предлагая сыграть то в зернь, то в кости, то в тавлеи, то даже в шахматы. Ему обещали, что вот завтра утром — непременно.
Понемногу Гаврюшка стал засыпать. Но сон был страшный — он опять шел по берегу, опять ему запечатывали рот, опять он пытался завопить, но не мог. И уходил на дно любимый засапожник с шелковой кисточкой, и возвращался, и опять уходил… И так — всю ночь подряд. Когда в избе посветлело, когда стало видно затянутое бычьим пузырем ближнее окошко, он понял, что сон вроде бы кончился, но это было ненадолго — опять перед глазами замельтешила какая-то гадкая и невразумительная муть. И дед еще ругался на неизвестном языке, и ответить было невозможно, и мать не шла на подмогу, как ни звал…
Время от времени Ульянушка поила его чем-то горячим и горьким. Потом дед Чекмай спустил его в печи и вынес во двор: мол, опростайся, покамест на печи не напрудил. И длилось это дурное состояние довольно долго, все это время Гаврюшка не ел — просто не мог есть, и потому сильно ослаб. Да еще пот постоянно его прошибал.
И вот настало утро, когда он понял — уцелел, жив! Наконец-то есть захотелось.
Ульянушка была в избе одна, катала тесто для пирогов и напевала. Для возни с тестом потребовался один край стола, на другом Гаврюшка увидел мису с крашеными яичками и нарезанный толстыми кружками кулич. Там же были две мисы с начинкой. Гаврюшка почувствовал: если не съест горячего пирожка, прямо тут, на печи, и помрет.
— Бог в помощь, — сказал он. — Мне бы хоть хлебушка…
— Ожил? — спросила Ульянушка. — Слава богу! Христос воскресе! Светлая седмица, Гаврюшенька. Среда на дворе. А тебе и невдомек? Слезай с печи, покормлю. Чего на ней валяться, она уже выстыла.
— Христос воскресе… — неуверенно ответил Гаврюшка. Он пытался понять, куда подевалось столько дней. — Будешь сегодня топить?
— Буду, а куда деваться? Вишь, пироги затеяла. Выведу тебя во двор, справишь свои нужды, свежим воздухом подышишь, потом и я к тебе выйду.
Изба топилась по-черному, и Ульянушка не хотела дышать дымом более, чем это поневоле необходимо при возне с печкой.
Гаврюшкина одежка давно высохла, но одевался он с трудом — штанину натянет и отдохнет.
— Сколько ж я провалялся? — спросил он.
— Трое суток с малым. Бредил, всякую чушь нес.
— А где все?
— Глебушка в обитель пошел, иноков поздравлять. Митьку к купцу Белоусову в Коровину улицу повезли. Купец в шахматы играть любит, а тут ему достойного противника, кроме нашего Мити, нет. Сказывали, шахматы — грех, ну да Белоусов наловчился — он на богадельню жертвует, грех замаливает.
— Что ж он с утра — не в лавке?
— Так праздник же. Обычно у него сыновья в лавках сидят, двое старших, младший с обозом за товаром ушел. А он — на покое, шахматами балуется. Вот за Митей и посылает, а тот и рад. Сказывали, покойный государь Иван тоже эту игру любил…
— А мне дед говорил — за той игрой и помер.
— Спаси и сохрани!
— А дед Чекмай?
Ульянушка ответила не сразу.
— Пошел по своему дельцу, — очень неохотно сообщила она. — Ты, Гаврюшка, лучше скажи — как твое прозванье и где батя с матушкой живут. Они, я чай, с ног сбились, тебя ищучи — пропал в чужом городе…
— Откуда знаешь, что в чужом?
— У тебя выговор московский. Так куда тебя везти-то?
Гаврюшка сознался, что не знает, в которой улице живет. Но сообщил, что это должен знать священник отец Памфил, что служит в Софийском Успенском соборе.
— Когда Белоусов Митьку отпустит, я его туда пошлю.
Потом Ульянушка накинула пятнистую простыню на рабочий стол мужа и принялась топить печь, лепить пироги, приготовила латку с горячим жиром, посадила в печь пироги с вязигой и яйцами, другие — с рубленым мясом, в латку — вчерашние пироги с капустой. Изба понемногу наполнялась дымом. Нужно было выйти во двор, чтобы насквозь не прокоптиться. Ульянушка надела шубу, Гаврюшку закутала в старый тулуп, висевший в сенях, и вывела, а двери оставила открытыми — для дыма.
— Ты же избу выстудишь, — удивился Гаврюшка.
— Не беда. Печь будет так горяча, плюнешь — зашипит. Изба невелика, скоро согреется. Куда ж это дед Чекмай запропал? — тихо сердилась она. — И Глебушке пора бы домой быть.
— Ты за ним замужем?
— Замужем. Сыграли свадьбу увозом! — Она засмеялась. — Мои меня ему отдавать не хотели, я в банное окошко вылезла! Потому мы и в Вологду забежали — все от Калуги подальше. И спокойнее тут, чем в Калуге. Тут и венчались.
— Так вы с ним до венчания спознались? — удивился Гаврюшка. Он знал, что родная мать впервые увидела отца дня за три до свадьбы, а тетка Авдотья вообще замуж идти не желала, чуть ли не за косу в церковь привели.
— А что ж такого? Мы в церкви познакомились, я на отпевание пришла, а он там сговаривался запрестольный крест чинить и старые образа поновить.
— И что — сразу он с тобой заговорил?
