Это было удивительно. При нем дед целовал Авдотью раз в год, на Пасху, и лица у них после того были такие: слава те, Господи, отбыли повинность.
Поев, дед Чекмай присел к рабочему столу Глеба и взял прислоненный к стене образок, невеликий — примерно три на два вершка, без всякого оклада. На образке был неизвестный Гаврюшке святой — молодой кудрявый воин со строгим лицом, в доспехе наподобие колонтар, с тонким копьем и в красной епанче.
— Ну, что скажешь? — спросил он святого. — Пресвятой угодниче Божий Димитрий, моли Бога о нас…
— Как-то он там… — загадочно произнес Глеб.
— Храни его Бог, — добавила Ульянушка.
Гаврюшка решительно ничего не понял.
Однако он почуял — этих троих сейчас объединили одна мысль, одно желание, эти трое так смотрели на образ, словно был перед ними некто четвертый, не намалеванный, а живой.
— Что это за святой? — спросил Гаврюшка.
— Димитрий Солунский, — ответил дед Чекмай. — Славный был воевода. Молиться ему надобно, когда кого нужно из плена освободить. А нам — тем паче, нам всю Москву нужно освободить из плена. Так что молись давай, не отлынивай!
— Я акафиста не знаю…
— Как умеешь, так и молись. Тебя Бог от смерти спас, для чего-то же это сотворено, — сказал Глеб. — Может, как раз для того, чтобы молился.
— Ему теперь всякая молитва нужна, — пробормотал дед Чекмай.
И Гаврюшка понял: дело не в образке, а в чем-то ином. Святой, поди, невесть когда помер мученической смертью и попал на небеса, для чего за него молиться? А за кого же тогда? За Москву?
Потом дед Чекмай снова натянул тулуп и собрался на поиски старого подьячего Деревнина. Если о нем знают в Варлаамовском храме — то наверняка старушки, что живмя живут в церкви, а летом — на паперти, укажут нужный двор.
— Зря время тратишь, — сказал Глеб. — Конечно, нужно Гаврилу вернуть родне. Но твоему дельцу от этого никакой пользы. Лучше бы увязался вместе с Митькой к Анисимову, глядишь, что и разведал бы.
— Статочно, ты и прав… Ну да ладно, коли начал добро творить — доведу дело до конца. И, сбыв нашего страдальца с рук, перекрещусь с великим облегчением. Хотя при мысли, что по Вологде ночью шатается умалишенный и людей в проруби сует, как-то не по себе. Однако… однако не умалишенный это был… нюхом чую…
Чекмай усмехнулся, Глеба — обнял, Ульянушку — поцеловал в щеку, как младшую сестрицу, и вышел из избы иконописца, держа путь к речке.
Он уже разобрался, что и как расположено в Вологде, пересек речку по льду наискосок и вышел к Верхнему посаду. Там добрые люди указали ему искомый храм, и вскоре он уже стучался в дверь скромного домишки отца Амвросия.
— Дело неладно, — услышав, кого и зачем ищет Чекмай, сказал отец Амвросий. — Ко мне приходил подьячий — точнее сказать, его, болезного, за руку добрый человек привел. Этот подьячий, по прозванию Деревнин, желал знать, как выйти к Софийскому Успенскому храму. Внук у него пропал. Коли внук там служит — оттуда нужно и розыск вести, так он сказал. Он в приказе Старого Земского двора служил, ему виднее.
— Что-то еще про внука говорил?
— Про внучек. Сказал — велел невестке вместе с ними перебираться к купцу Анисимову, который каптану прислал, там-де им будет хорошо. Ее взяла к себе жить жена купца Анисимова, и с малыми детками…
— Анисимов… — пробормотал Чекмай.
— А про внука сказывал — что упрямый неслух, кабы не дедова тяжелая рука — аза от глаголя бы не отличил. Сильно был недоволен. Мой Олешко, младшенький, вышел на Кирилловскую дорогу, нашел извозчика, привел, они срядились, и подьячий мой поехал к отцу Памфилу. Я просил: когда хоть что-то узнает, мне бы сообщил. И нет его, и нет, и нет… На другой день я послал Олешка — узнать, не нашелся ли отрок. Так и отрок пропал, и сам подьячий не вернулся. Там его баба сидит одна с дочками, не ведает, как быть.
— И что, по сей день его нет?
— Нет. Я послал к Гречишниковым, Мартьян Гречишников подьячего с семейством в Вологду привез, может, парнишка там, у Гречишниковых. И там его нет. Я старшего, Насонка, посылал в Насон-город, в губную избу, там у губных старост можно про всех покойников узнать. Нет, никакого покойника в эти дни не случилось. Куда запропал — неведомо. Но, думаю, может, мать отрока что-то знает.
— Ох, ну и дельце… Знать бы, что за злодей на отрока покусился…
— Злодеи всякие бывают, — согласился батюшка. — Иной на исповеди такого нагромоздит — холодный пот прошибает. А донести на него, на душегуба, нельзя — тайна исповеди!
— Так, может, есть в Вологде душегуб, которому в радость — ни в чем не повинных людей в прорубь спускать? — с надеждой спросил Чекмай. — Понимаешь, батюшка, уж больно все это несуразно.
— Мне такой не попадался, вот те крест. — Отец Амвросий размашисто перекрестился. — Несуразно, да… Олешко! Хватит на сегодня каракули чертить. Ступай сюда!
Худенький глазастый Олешко, которого не мешало бы постричь хоть овечьими ножницами, сидел за столом под самым окошком, списывал в самодельную тетрадку прописи. Попадья, матушка Маланья, одела и перекрестила на дорожку своего младшенького. Выйдя со двора, Чекмай взял парнишку за руку — так оно надежнее.
Им скоро повстречался порожний извозчик, что возил богомольцев в Кирилловскую обитель. Срядились, сели в санки, и Чекмай велел везти в Насон-город, в Успенский собор, искать отца Памфила. А Олешку и радость — через весь Верхний посад с ветерком прокатиться, в девять лет много ли нужно для счастья?
Но сперва из поисков ничего не вышло — поблизости от собора была воеводская изба, и у нее столпился народ. Мужчины были взволнованы и так галдели — поди, в Заречье было слышно. Очень Чекмаю эта толпа не понравилась — не к добру. Он, крепко держа за руку Олешка, вошел в людское скопище и стал расспрашивать вологжан, что стряслось.
— Гонец из Ярославля прискакал! — ответили ему. — Такие страсти, такие страсти! В Ярославль из Ростова человек приехал, а туда из Москвы человека послали, а у нас, ты же знаешь, уговор — сведения передавать. Горит матушка Москва! Горит! Паны подожгли!
— Чтоб им сдохнуть! — от всей души пожелал Чекмай.
Ему нужно было во что бы то ни стало переговорить с гонцом. Но тот сидел у воеводы, и добыть его оттуда не было никакой возможности.
И вряд ли тот гонец мог сказать о человеке, которому служил Чекмай, служил не из выгоды — а потому, что видел в нем единственного достойного воеводу, способного очистить Москву от поляков. Вместе они воевали с поляками, вместе были в Зарайске, вместе ушли оттуда к Рязани, чтобы примкнуть к рати Прокопия Ляпунова. Тот человек и отправил Чекмая в Вологду с особым поручением, с опасным поручением, но Чекмай ни мгновения не колебался.
Ему оставалось лишь Бога молить, чтобы воевода остался жив в горящей Москве.
В толпе никто ничего не знал толком, да и знать не мог. Чекмай все же прислушивался к речам, надеясь услышать хоть что-то путное. Он увидел нескольких беглецов из Москвы — среди них Кузьму Гречишникова и купца, который, судя по сходству, был его братом. Чекмай уже знал, что звать его Мартьяном.
