Гаврюшкина мать, поди, вся слезами изошла. Надобно ее пожалеть.
Чекмаю нужно было как-то попасть на анисимовский двор, да так, чтобы на него там кобелей не спустили. Он вокруг того двора постоянно околачивался, высматривая, кто из купечества приезжает к хозяину для ужина и застольной деловой беседы. Может статься, сторожа уже его приметили или же вскоре непременно приметят. А прийти сказать матери, что сын жив, — это ли не причина стучать в ворота? Но он торопиться не стал. Эта женщина взята в купецкий дом из милости. Порядки там, возможно, строгие. Если неведомо какой молодец прибежит да станет встречи домогаться — не прогнали бы ее со двора взашей, потому что хозяину померещились блудные дела.
И он решил отправить к Настасье Деревниной Ульяну. Мало ли зачем одна баба другую ищет.
Ульянушке он все объяснил вечером.
— Скажешь так, — велел Чекмай. — Сынок-де у добрых людей, жив, прихворнул, вернется во благовременье. И — все! Никаких долгих разговоров, тут же прочь беги.
— Так и сделаю.
Ульянушка и до замужества была довольно бойка: убежать с любимым — это ж какой норов нужно иметь. В Вологде, на новом месте, ей самой пришлось заводить хозяйство, знакомиться с людьми, ходить на торг и там торговаться за каждую полушку. Вологжане не сразу признали Глеба — своих богомазов хватало. И тут большая польза была от Ульянушки, которая рассказывала бабам о муже. И самой Ульянушке была польза — она присматривалась к деятельным и языкастым вологжанкам, училась бабьей смекалке и ловкости.
Поэтому она сообразила: нужно вызвать ту Настасью Деревнину во двор, а не ломиться к ней в купецкие палаты. Повод для встречи нашелся на рабочем столе Глеба — образок Богородицы; обещала-де принести, чтобы выменять на сережки московского дела.
Анисимовские ворота были отворены, во двор въезжали сани с дровами, так что Ульянушка вошла без помех и сразу смело обратилась к сторожу: пусть-де пошлет кого из дворовых девок в купчихины покои, чтобы вдова Настасья, недавно взятая в дом, спустилась ради важного дельца. И был показан образок — новенький, свежий, написанный на продажу.
Ждать пришлось недолго — Настасья вышла на высокое крыльцо покоев купчихи Ефимьи Савельевны.
— Ты, что ли, меня ищешь? — спросила сверху она.
— Коли ты — Настасья Деревниных, то я, спускайся скорее!
Настасье и в голову не пришло перечить — раз так звонко и строго сказано, нужно спускаться.
Ульянушка удивилась — у матери, чей сын безвестно сгинул, лицо должно быть заплаканное, а эта матушка весела и сверх меры нарумянена (Ульяна не знала, что Ефимья со всем пылом души взялась опекать и баловать свою новую подружку с ее дочками).
Что-то тут было не так.
— Сынок твой тебе кланялся, — осторожно сказала Ульянушка.
— Господи! Как он? Здоров ли?
— Малость прихворнул.
— Так я и знала! Ты, свет мой, когда твой муж или брат поедет с обозом, вели ему передать… — Настасья быстро вынула из ушей серьги. — Пусть там, в Холмогорах, продаст, да чтоб за ним старшие посмотрели — не продешевил бы. И еще передай — дед у нас пропал, поехал его искать да и пропал. Да еще вели ему сказать — пусть возвращается, никто его корить и наказывать не станет!
— Передам, — сказала несколько ошарашенная Ульянушка.
Ей бы следовало спросить, откуда такие вести, будто бы Гаврюшка в Холмогоры уехал. Она бы и спросила — кабы не пришла сюда по заданию Чекмая. Чекмай же был другом ее Глеба и, поселившись у него в Заречье, сразу сказал им обоим: прибыл по опасному дельцу, так чтобы держали языки за зубами.
— И еще пусть ему скажут — я за него денно и нощно Бога молю! И еще — когда вернется, никому на него кричать не позволю! Что — свекор? Свекор, того гляди, совсем ослепнет и из ума выживет… Плевать я на него хотела!
В глазах Настасьи была такая неслыханная отвага, что впору садиться на воеводского коня и вести войско в бой за Москву.
— Так и велю передать. А тебе вот образок…
Образок муж дал не для того, чтобы Настасье дарить, но у Ульянушки крепко засело в голове: Настасья якобы должна ей дать серьги и в промен взять образок.
— Да что ты, мой свет! Пусть вдогонку Гаврюшеньке пошлют! Пусть он там, в Холмогорах, Богу молится… А я тут буду свой грех замаливать.
Ничего не поняв, Ульянушка поклонилась и побежала прочь со двора.
Когда поздно вечером пришел Чекмай, она вышла к нему из-за холщовой занавески, которой отгородила супружеское ложе, и сказала:
— Вот что, дедушка. Либо у меня уже ум за разум зашел, либо у той Настасьи.
— У нее, — сразу ответил Чекмай. — Ну-ка, рассказывай.
Услышав, что Гаврюшка, мирно спящий на лавке, сейчас за каким-то бесом едет в Холмогоры, Чекмай хмыкнул и почесал в затылке.
— А ведь я был прав! Глебушка, вылезай. Я-то прав был!
Глеб в рубахе и портах, босой, вышел на зов.
— И в чем ты был прав, дедушка?
— А вот в чем — это дело с пиханием отрока в прорубь связано с тем делом, по которому я приехал! Митя! Митька! Вставай!
Митьке было постелено на полу, на войлоках. Он сел, протер кулаками глаза и, спросонья плохо соображая, заявил:
— Трофим Данилыч, я сейчас, только фигурки соберу…
— Это он с Белоусовым разговаривает, — усмехнулся Глеб. — Совсем детинушка заигрался.
Наконец все четверо сели за стол.
Митька плохо понимал, что происходит, но успел прихватить с собой кубики для зерни и вертел их в пальцах, чтобы не заснуть.
— Вот что я во всем этом вижу, — сказал Чекмай. — Настасья Деревниных не знала, куда подевался Гаврила, и когда старый Деревнин поехал на поиски — тоже еще не знала. Он же ей велел, взяв дочек, переселяться к Анисимову, благо каптана подана и кучер ждет. Ослушаться она не могла, поехала к Артемию Кузьмичу и его женке, приехала — и вот именно там ей сказали, что наш Гаврила отправился в Холмогоры… но зачем?..
И тут Чекмай охнул — вспомнил разговор с Теренком.
Понемногу в голове выстраивалось то вранье, которым попотчевали Настасью.
— Так! Ей сказали, что он боялся наказания от деда и, как иные вологодские парнишки, поехал с обозом — авось его, знающего грамоте, кто-нибудь там, в Холмогорах, пригреет, или же померещилось ему, что может стать мореходом. Когда отрок живет при таком деде и света белого не видит, диво еще, что не собрался в Персию бежать. А зачем бы ей это сказали?
— Успокоить желали, — ответила Чекмаю Ульянушка.
— Успокоить до поры, — добавил Глеб. — О том, что Гаврюшка жив остался, знаем только мы. А все прочие…
— Прочие знают лишь то, что пропал, — заметил Митька, бросил кубики и получил три белых квадрата и три черных; зернь, стало быть, подсказала, что дельце очень сомнительное.
