— Есть кому махать мечом. А надобно обнаружить и истребить измену. Вот твое дело.
— А сказывали — не надо было с Ивашкой Заруцким объединяться! — выкрикнул гонец. — Он — вор, он Расстриге служил! Он не Москве, а польской девке служит! Мало ли, что великое войско с собой привел — а что толку?!
— Дементий, не ори! Тоже воевода сыскался — люди поумнее тебя ополчение собирали и к Москве привели! — воскликнул дьяк. — Не ври того, чего не знаешь! А то говори, что знаешь! Говори — князь Пожарский на другой день бился с поляками, и его опасно ранили, и верные люди вывезли, спрятали у Троице-Сергия. А поляки Москву зажгли да в Кремле затворились! Вот что было в грамоте писано!
— Жив князь-то? Жив воевода?! — закричали вологжане.
— Когда мне в Ярославле грамоту отдали — вроде был жив, — отвечал гонец.
— А Ляпунов? Прокопий?
— Жив!
— А князь Трубецкой?
— Был жив.
— А про патриарха что слышно?
— Покамест жив…
Чекмай выбрался из толпы.
Ему было не то что плохо — скверно. Он понимал, что в ранах князя только он и виноват: был бы рядом — смог бы отразить удары. Но ему было велено выследить измену.
Он, понурившись, пошел к Софийским воротам, отыскал ведущую вниз крутую тропу, отправился через реку в Заречье.
А там, пока его не было, успел побывать гость.
Он явился, когда Глеба и Митьки не было, а Ульянушка сажала хлебы в печь.
Муж велел ей не впускать в избу чужих. Но с ней был Гаврюшка, и она не побоялась.
— Ты кто таков? — спросила гостя Ульянушка.
— Я Еремей, я Митрия ищу и того его приятеля, которого он приводил, — сказал извозчик. — Как, бишь, его… Прозвание нерусское, да и не татарское, поди… А дело такое — страх сказать. Ты им передай — утром, когда я стал лошадь запрягать, чтобы ехать в варлаамовский храм, то увидел на санях мерзлую кровь. Словно бы кто в них лежал, а кровь из раны вниз натекла, так и передай!
— Передам. Бог в помощь тебе, Еремеюшка.
— Кровь на санях? — спросил Гаврюшка. — Кто же в них ехал-то? Кого убили?
— Молись Богу, чтобы никого не убили, — приказала Ульянушка. Она-то знала, что в санях был подьячий Деревнин; статочно, вместе с отцом Памфилом.
Чекмай, узнав про кровь, сказал:
— Нужно как-то вывести Настасью из анисимовского дома. А как — не ведаю. Что же такое это деревнинское семейство может знать-то?
— Есть там еще одна баба, — напомнила Ульянушка. — Жена подьячего. Может, он, подьячий, что-то ей сказал? И она тоже в опасности?
— Она, поди, сидит дома с дочками. А Настасья — в самом вражьем логове. Ох, не опоздать бы…
Глава 6
Артемий Кузьмич
Меж тем Настасья была по-своему счастлива.
Сперва, конечно, ей казалось, что жизнь кончена: сынок, ее радость, не пришел ночевать. Потом, когда Ефимья прислала за ней каптану, Деревнин строго сказал невестке: пусть собирает дочек и едет к Анисимовым, а на поиски внука он сам отправится.
— Да как же?..
Настасья хотела сказать: для такого розыска нужен человек востроглазый, а свекор хоть и ходит без посторонней помощи, но видит плоховато.
— Тебе сказано — сажай внучек в каптану и поезжай с Богом!
Ну, как ослушаться?
По дороге она разревелась. Хотя Ефимья и толковала, что едешь в каптане, словно в доме на полозьях, а все равно холодно, и даже слезы замерзают. И доченьки, видя, что мать рыдает, тоже расхныкались.
Ефимья, встречая свою новую комнатную женщину, даже с крыльца во двор сошла, не накинув шубы, в кортеле, подбитом беличьим мехом. Сама она распахнула дверцу и протянула руки:
— Давай сюда деточек! Да что у вас стряслось?
— Гаврюша мой пропал…
— Как это — пропал? Идем ко мне, согреешься, все расскажешь!
Дарьюшка и Аксиньюшка редко видели чужих и нарумяненной голосистой красавицы испугались, уцепились за материнский подол. Насилу их выманили обещанием пряников и левашей, а слово «пастила» было им чуждо — они в последние два года пастилы не видели и даже забыли, что это за лакомство.
Узнав, что Настасьин сын не вернулся из Успенского храма, Ефимья сказала мамке:
— Акулинушка, свет, ступай, сыщи моего Артемия Кузьмича! Скажи — такое дело, что мне без него не обойтись.
Необъятный купчина вскоре явился на зов.
Он вошел в нарядную светлицу, улыбаясь, и обнял жену так, как при чужих не обнимают. Всем своим видом он словно говорил: моя она, моя голубушка, хочу — обнимаю, хочу — при всех расцелую.
Настасья, заикаясь и спотыкаясь, рассказала о своей беде.
— Не плачь, Настасья, всех на ноги подниму, отыщем паренька, — пообещал Анисимов. — Коли моя Ефимьюшка за тебя просит — с морского дна достану! Мое слово — кремень. А ты знай верно служи Ефимьюшке. Что, славная у меня женка? Красавица?
— Красавица, — согласилась Настасья, которая впервые в жизни слышала, как муж хвалит жену.
— Вот то-то же! Увидел ее в крестном ходе — и все, пропал! Жить без нее не могу! Тут же сваху заслал — беру, сказал, без приданого, да еще и младшей сестрице приданое дам, да еще и братцу от моих щедрот перепадет. Вот как жену-то любить нужно, поняла, Настасья? Я так думаю — не то что в Вологде, во всей Москве такой красавицы, такой лебедушки нет. А она — моя!
Настасья только вздохнула — ее так никто не любил. И тут же Акулина и сенная девка Глашка подхватили ее узлы, повели ее с дочками наверх, в горницу, не слишком просторную, зато теплую, и там стояла кровать, на которой лежали перины чуть ли не в аршин толщиной. На этой довольно широкой кровати надлежало спать Настасье с Аксиньюшкой и Дарьюшкой.
Не успела развязать узлы — Ефимья за дочками прислала: вести-де к Оленушке, пусть знакомятся, пусть играют вместе, Глашка да Фроська за ними присмотрят. А старшие тем временем в Божий храм соберутся — яйца, пасочки да куличи святить.
Настасья кое-что припасла к Светлой Пасхе, но все впопыхах оставила Авдотье. Тут зато и ей, и дочкам дали яйца, дали три куличика, потом все вместе, Ефимья с Оленушкой, Настасья со своими, а также Акулина, без которой Ефимья шагу не смела ступить, в каптане поехали в Успенский храм, их сопровождали четверо — Андрюша, двое конных молодцов и еще здоровенный детина, прозванием Недорез, служивший у Анисимова на складе. Недорез этот мог бы, пожалуй, сорокаведерную кадь с зерном поднять и в охапке унести, за непомерную силищу его и держали. Правил возником звероподобный кучер Корнило — из тех молодцов, что кочергу узлом завязывают.
У входа в храм уже стояли деревянные столы для припасов, один из молодцов Анисимова, Епишка, нарочно держал место и всех богомольцев отгонял — негромко, но сурово. Недорез проложил женщинам дорогу и бдительно охранял их от всякого, кто мог толкнуть. Детей он и Андрюша взяли на руки — как бы их не затоптали. Дарьюшка и Аксиньюшка, глядя сверху на длинные столы, от восторга и думать забыли, что братец пропал: столько народа, столько всякого добра на тех столах, и батюшка благословляет, и брызги святой воды с кропила на всех летят, хорошо!
