Умные люди…
Письмецо-то московское великие перемены сулит…
Анисимов держал при себе ловкого человека, служившего когда-то в писцах вологодской казенной избы, тот человек умел подделывать любую руку, хоть бы и по-персидски было накарябано, и печати подделывать умел. Артемий Кузьмич еще не принял важного решения, но человечек уже был наготове.
И невольно вспомнил Анисимов ту дуру-бабу, что привезла тайную грамотку. И соврать-то не умела! Что ей стоило сказать: встретила в церкви куму, кума попросила малый гостинчик свезти в Вологду, как не помочь! Теперь же из-за нелепого бабьего вранья мог всполошиться Деревнин, а он когда-то был мастер вести розыск. Он, когда внучек рассказал ему, что баба тайно бегала в Успенский храм с каким-то сверточком, явно подумал: коли тайно, коли врет, значит, дело неладно. И мог ведь прийти в воеводскую избу — там бы старого подьячего и приняли, и выслушали. Может, и знакомцы бы у него там сыскались. Сколько же было суеты из-за дуры-бабы!
Но, кажись, обошлось. И парнишка тот уже никому ничего не скажет, и Деревнин, похоже, замолчал навеки. А другая дура, Настасья, под присмотром и никому не проболтается.
И ничто не помешает умному и тонкому замыслу.
Епишка, встав так, что видел его один Артемий Кузьмич, поднес палец к губам, что означало — кто-то прибежал с тайным известием. Анисимов с трудом поднялся — и неудивительно, коли три часа есть да есть без продыху! — И вышел к подручному.
— Васька из Насон-города прибежал. У воеводской избы столпотворение. Сказывали — прискакал человек из Ярославля. Москва горит, поляки подожгли. Он все ждал, скажут ли еще чего, не дождался…
— Слава те Господи, началось… — прошептал Анисимов.
Глава 7
Прибавление в дружине
Чекмай взял у Глеба небольшие листки сероватой рыхлой бумаги, на которой иконописец делал наброски, и вычертил то, что человеку постороннему показалось бы червяком, ползущим меж камней и травинок. А это было изображение реки Вологды — насколько Чекмай мог ее видеть сверху, от Софийских ворот.
— А может, сразимся в шахматишки? — в который уж раз спрашивал Митька.
— Поди ты к монаху в дыру, — равнодушно отвечал Чекмай.
Если Настасью убедили, что сын убежал с обозом, а обоз часть пути мог пройти по льду, то не снабдили ли этим же враньем Деревнина? Старый подьячий мог добраться до отца Памфила, накричать на него: мол, куда внука девал, — а дальше как-то вышло, что старый батюшка раздобыл лошадь с санями, и оба они, подьячий и священник, пропали. Они могли пойти вдогонку за обозом. Обоз плетется неторопливо, мужики берегут лошадей, а Деревнин и отец Памфил могли поехать ходко. Где же они нагнали обоз и убедились, что Гаврюшки там нет? И неужто подрались с обозными мужиками? Если нет — что означала мерзлая кровь в санях?
Гаврюшка тем временем затосковал. Была бы у него теплая одежонка — сбежал бы. Но шубейка и сапоги медленно влачились подо льдом к Сухоне. Морозец же в Вологде был — не чета московскому. И сильно боялся Гаврюшка, что придется сидеть в Глебовой избе до лета.
Он не понимал, отчего его не хотят вернуть матери и деду. Даже не думал, что так заскучает по матери. Да и дед — как ни крути, а родной.
Так что стоял Гаврюшка за спиной у Глеба, глядя, как тот проходит белильцами по лику святого угодника, отчего лик оживает. При этом Глеб вполголоса напевал духовный стих:
— Не унывай, не унывай, душе моя, уповай, уповай да все на Господа, на Пречистую Матерь Божию, еще на Троицу да нераздельную…
— Ох, Глебушка, помолчи, Христа ради, — взмолилась Ульянушка. — От твоего пенья у меня, того гляди, молоко в крынке скиснет.
— Коли мое пенье имеет такое свойство, так замешивай тесто на хлебы, скорее взойдет, — отбрил любимую жену Глеб, и она рассмеялась.
Гаврюшка вздохнул — он ни разу не видел, чтобы мать смеялась при отце, да и при деде, коли случалось что потешное, только рот ладошкой прикрывала.
— Нужно ехать, — вдруг сказал Чекмай. — Пока обоз, за которым старый дурень погнался, совсем далеко не убежал. Нужно старого дурня изловить! Коли он еще жив.
— Коли он погнался за обозом. А могло быть иначе, — заметил Глеб.
— Зачем придумывать два вида вранья, если одно можно использовать дважды? Враньем про обоз успокоили дуру Настасью и им же выманили из Вологды Деревнина. Ульянушка, я пойду лошадь с санями искать, к обеду не жди. Митька, собирайся, поедешь со мной.
— Я?..
— Ты. Вдвоем — лучше. А нападем на след да найдем Деревнина — я с тобой целый вечер в шахматы играть буду, вот те крест!
Чекмай перекрестился.
— И точно придется тесто ставить, — сказала Ульянушка. — Что-то же нужно вам в дорогу дать.
— Не успеешь. Собери, что там у тебя осталось. Митя, пока я буду лошадь добывать, сбегай на торг! Вот тебе четыре… нет, шесть копеек! Набери пирогов!
— А лошадь брать вместе с кучером? — разумно спросил Митька.
— А тебе никто не доверит, тебя тут не знают. Это отцу Памфилу могли лошадь с санями доверить… Одевайся, живо!
Когда Чекмай и Митька ушли, Глеб, почесав в затылке, спросил Гаврюшку:
— Мог ли твой дед вдруг в погоню кинуться? Ты его лучше знаешь…
— Раньше — мог, — ответил Гаврюшка. — Пока служил в приказе. К нему приходили давние приятели, вспоминали, как розыск вели, я слушал. Мог! Однажды даже человека убил — дубинкой по голове треснул. Это когда он Мартьяна Петровича спасал. Про это я знаю. Может, и еще кого-то убивал, но про то не говорил… И еще, знаю, было — они с земским ярыгой Вахромеем Коньковым в голодный год у лихих людей бабу отбили, она своим полмешка зерна раздобыла и несла, дура, открыто! Она потом благодарить приходила.
Вспомнил Гаврюшка и другие похождения Деревнина в пору приказной службы.
— Это и хорошо, и плохо, — сказал Глеб. — Хорошо, что он у тебя бывалый, опытный. Плохо, что он, возгордившись былыми подвигами, решил, будто и теперь может так же вести розыск, как тридцать лет назад.
— Господи, хоть бы дед Чекмай его отыскал!.. — взмолилась Ульянушка. — Пойти кур посмотреть, что ли? Может, хоть яички в дорогу сварить?
— Толокно им отдай, — посоветовал Глеб. — Помнишь, как мы, когда сюда бежали, толокно водой разводили и ели? Казалось, ничего слаще и быть не может…
Ульянушка улыбнулась, вспомнив тот отчаянный побег.
— А я хоть бы и всю жизнь толокно ела, лишь бы с тобой, — ответила она.
— Погоди, обживемся как следует в Вологде, меня все узнают, я на обитель потружусь, хорошие деньги появятся, наймем бабу на черную работу.
— Старую!
— Понятное дело, старую!
Гаврюшка сел на лавку, приготовился скучать — охота ему была слушать глупости, которые говорят друг другу Глеб и Ульянушка. Если бы раздобыть одежонку и хоть лапти с толстыми суконными онучами — можно было бы пойти погулять, найти ровесников, в свайку хотя бы поиграть. А так — дозволялось лишь выскочить босиком на огород, до ветра, и сразу же назад.
