— Иван Андреич, не кобенься, Христа ради, — попросил Глеб. — Пока будешь ждать другого покупателя, санник растает, распутица начнется, да и лед на Вологде треснет!
Деревнин молчал. Чекмай даже не усмехался, а ухмылялся. Тут Глеба осенило:
— Иван Андреич, коли продавать не желаешь, отдай его Чекмаю в заклад! Вернешь себе свои денежки — обратно выкупишь!
Деревнин был упрям, но умел смотреть правде в глаза. Иного способа получить деньги за крест, пожалуй, и впрямь не было, не посылать же с ним Ульянушку на торг.
— Ин ладно… — буркнул он и забрал восемь серебряных полтин.
Потом пришла Ульянушка, взялась за стряпню, потом — за ножницы и иголки с нитками. Нужно было, пока не стемнело, починить купленные для Деревнина с Гаврюшкой рубахи и порты. Отпускать без двух перемен белья в такой путь нехорошо, а на новые рубахи деньги вроде и были, да тратить их не хотелось. Со стиркой за алтын — целый алтын! — помогла соседка, а чинить подмышечные и прочие прорехи Ульянушке пришлось самой.
Глеб на следующий день пошел к Архиповне узнавать — не ушел ли еще с обозом ее Теренко. Деревнин научил его, как задавать вопросы. Митька назвал имена богатых купцов, которые бывали у Белоусовых и, соответственно, у Анисимова. Нужно было убедиться, что никто из них не послал в Архангельский острог сына или младшего брата, которые могли видеть Деревнина, когда он жил у Гречишниковых. Хоть старый подьячий и придумал себе с Гаврюшкой другие прозвания, но мало ли что? Им обоим следовало до поры числиться в покойниках.
Старый подьячий вспомнил покойного своего приятеля и в память о нем стал Вахромеем Шалагиным, Гаврюшку сделал Ивашкой. Придумал он и причину для путешествия. Накопилось грехов, пора их замаливать, а коли кто спросит, что за грехи такие, — так в памяти старого подьячего много всяких душегубств хранится.
Замысел Деревнина был прост. Такое могло прийти в голову лишь человеку пожилому, бывалому.
Да, он никого не знал ни в Холмогорах, ни в Архангельском остроге. Но Чекмай, толкуя об остроге и охраняемой им пристани, забыл, откуда взялось само название. А подарила его острогу Архангельская обитель. Нет лучше места, чтобы спасаться, чем Север, это люди богобоязненные уже знали.
Шли иноки, теряя по пути слабеющих товарищей, ставя на их могилах простые кресты; шли без лишнего скарба, несли в заплечных мешках богослужебные книги. Мерзли, голодали, но ставили первые обители. Понемногу жизнь в тех обителях налаживалась. Так зародилась и обитель, названная в честь Михаила-Архангела. Государь Иван Васильевич, зная о том, что неподалеку от Архангельской обители причаливают суда английских купцов, дружбы с которыми он желал, решил все же обезопасить иноков — на всякий случай. Он велел своим воеводам построить вокруг монастыря деревянный острог, получивший сперва имя «Новый Холмогорский городок», а потом в скором времени, сам народ дал иное — острог и прилепившийся к нему посад прозвали просто Архангельскими.
Вот и вышло, что уединение иноков окончилось, поскольку обитель оказалась на весьма бойком месте.
Нравы монашествующих Деревнин знал. Даже самый смиренный постник не мог истребить в себе обычного человеческого любопытства. Старый подьячий большим грехом это не считал. Братия знала все, что делается в остроге, в посаде, на пристанях и даже в Холмогорах, тем более что обитель вела свою торговлю — покупала товар подешевле, продавала за море подороже. Разве что какой-нибудь совсем уж ветхий старец, севший в затвор, не проявлял к мирским хлопотам ни малейшего любопытства.
Если же настоятель такого любопытства не проявит, если не будут куплены в срок и по хорошей цене припасы на зиму, если не озаботится братия заготовкой дров, если не сошьют бабы инокам теплые рясы, не изготовят им сапожники сапог, не привезут скорняки сколько потребно тулупов, то весной останется лишь отпеть и похоронить мертвые тела. Север тех, кто вести хозяйство не способен, не любит.
С обозом из людей, не имевших отношения к торговле и к товарам, кроме Деревнина с Гаврюшкой, шли трудники. Это был хороший способ замолить грехи — уйти на год в обитель и там безвозмездно потрудиться во славу Божию. Случалось, что среди трудников мог оказаться лихой человек, которого по всему царству за разбой ищут, а он, вишь, в монастыре отсиживается. Случалось, что простой человек, грехами не обремененный, устав от жены, тещи и прочей голосистой родни, делался трудником. Случалось, что шли в обитель за утешением — потрудишься во славу Божию, и перестанет терзать скорбь по умершей жене или детишкам.
Главное для Деревнина было — попасть в обитель. Трудником он быть уже не мог, но полагал — разумно поговорив с настоятелем, найдет там себе место. А потом, сойдясь поближе с иноками, много чего любопытного узнает про жизнь в остроге и в посаде. Хотя бы где живут английские гости, сойдя на берег, не ютятся же они на судне, которое за месяц, а то и два месяца пути, коли не повезет, могло им надоесть хуже горькой редьки.
Обоз собрался долгий — к нему еще присоединились бурлаки. Они сошлись в Вологде из многих окрестных городков и сел. В Архангельском остроге их ждали перезимовавшие на берегу гавани насады — огромные плоскодонные суда, в которые помещалось немало груза — в иное до двенадцати тысяч пудов, и чаще всего это соль-морянка. Принадлежали они вологодским купцам. При попутном ветре насады могли идти и под парусом, имея для того одну мачту, а ветра нет — пожалуйте в лямку. Тащить такой здоровенный груз против течения тяжко, но бурлаки меняются — одни тянут, другие отталкиваются от речного дна длинными шестами. Груз находится под крышей, и потому человеку, что глядит с берега, может показаться — по Двине, затем по Сухоне и по Вологде неторопливо плывет здоровенный сундук, вокруг которого суетится множество народу.
Набралось под две сотни разного народа.
Гаврюшка радовался несказанно — после скучного московского житья такая забава! Деревнин велел ему сдружиться с Теренком — парень был прикормлен, к тому же силен и крепок, всегда бы смог защитить младшего товарища. Он похвалялся, что взрослые мужики брали его на Масленицу в стенке стоять, когда на речном льду затевались кулачные бои, и первым делом научил Гаврюшку, как закусывать рукавицу, чтобы в драке не растерять зубов. После чего Гаврюшка некоторое время дулся на деда: тот его читать и писать выучил, а о таких важных вещах и словом не обмолвился.
— Погоди, придем — сведем знакомство с поморами, — пообещал Теренко. — Там по всему берегу поморские становища. И они, поморы, имеют свои мореходные книги — мне Федотко Ермолин сказывал. Он два года назад ушел с обозом на Север, этой зимой вернулся, матери привез денег, сукна заморского, соли, рыбий зуб — на продажу, и обратно ушел. Ему, вишь, там веселее!
— Мореходные книги… — зачарованно повторил Гаврюшка. — Поглядеть бы…
— Коли позволят. Они — такие, не всякого к себе близко подпускают.
Путь на Север был исполнен счастья: коли устал — подвезут на санях, но знай меру; замерз — бегай вдоль обоза; бабы, что едут с мужьями, утром и вечером варят в казанах вкуснейшую кашу, заправляя старым растертым салом, у матушки так славно отродясь не получалось; дед не ворчит, а ведет степенные разговоры с пожилыми мужиками из простонародья, купцов избегая; видели волков, но те близко не подошли: видели медвежьи следы — почти человечьи, только с когтищами.
