У костра старшие такое рассказывают — знай только крестись и вздрагивай от ужаса. Тут тебе и самоедские колдуны, и лесные черти, и ведьмы-старухи, и вставшие из могил мертвецы-людоеды, и вся эта нечисть подстерегает путника. Гаврюшка был к встрече готов, все молитвы вспомнил, но случилось иное. Один раз вышли на дорогу два страшных голодных человека, насмешили весь обоз — оказались лесными налетчиками, отбившимися от ватаги. Этих взяли с собой — на все Божья воля, может, раскаются…
Весенний лес был солнечным и радостным. Ехать бы и ехать! Но Гаврюшка с Теренком сгорали от нетерпения — их манило море.
Глава 9
Архангельский острог
В Холмогорах к обозу присоединились еще сани — тамошние купцы как раз ждали возможности без опаски доставить в Архангельский острог купленные у самоедов и остяков ценные меха. А от Холмогор до острога — как сказали знающие люди, реками — верст семьдесят. По речному льду сани бегут резво, и что такое семьдесят верст? А зимник уже под солнечными лучами стал раскисать, на него надежды мало. Под зимником — болотистая почва, увязнешь там с санями — и все, сам спасешься и лошадь выведешь, а груз вынести, пожалуй, не сумеешь.
Главное — успеть пройти путь от Вологды до Архангельского острога до начала ледохода. Сперва лед треснет на реке Вологде, потом на Сухоне, сухонский лед остановится на Северной Двине, и примерно в то же время вскроется река Онега. Начнутся заторы, начнется громождение острозубых льдин, начнется паводок. И струги с насадами смогут пойти по чистой воде разве что на Николу Вешнего. Может, повезет, и лед уйдет в Двинскую губу раньше.
Кресты на храмах Михаило-Архангельской обители были видны издалека. Ее много лет назад поставили на мысе Пур-Наволок, от которого было верст тридцать до места, где Северная Двина впадает в море. Менее всего думали тогда, что там можно утроить удобную гавань для морских судов. Одно дело — поморские кочи и лодьи, им много не надо, любой причал сгодится, а другое — пинассы, на которых стали впоследствии приходить англичане.
Сперва, правда, они останавливались у Никольской обители, там была подходящая пристань, но государь Иван Васильевич, покровительствовавший торговле с англичанами, велел — и прибыли воеводы с ратными людьми, и пришли мужики с топорами и пилами, и вскоре обитель оказалась посреди острога. Иноков это сперва не обрадовало: где тишина, где уединение? В острог купчишки понабежали, прочие люди, чье ремесло связано с судоходством, как-то сам собой у стен образовался посад. Потом стало ясно — все эти новшества сулят обители прибыль. А деньги нужны хотя бы для дел милосердия: придут богомольцы издалека, не морить же их голодом, в обители покормят, пустят ночевать.
Обоз пришел заблаговременно — оставалось подождать конца ледохода и появления английских судов. С одной стороны, времени достаточно. С другой — Деревнин должен был завести необходимые знакомства.
Когда сани подошли к амбарам и началась разгрузка товаров, Деревнин и Гаврюшка отошли в сторону. Теренко помог им оттащить на чистое место узлы.
— Куда вы теперь? — спросил парень.
— А в обитель, — печально ответил Гаврюшка. Ему совершенно не хотелось к инокам, но нужно же где-то жить.
— Ты на пристань приходи. Там встретимся. Ну, с Богом.
Трудники собрались в кучку, чтобы идти всем дружно, никого не растерять по дороге.
— Бери узел на плечо, давай мне другой, и веди меня в обитель. — сказал старый подьячий внуку. — И что бы ты ни услышал там — молчи! Понял?
Гаврюшка только головой вертел — пытался понять, кто из встречных людей мореход. И страх как хотелось ему на пристань — увидеть лодьи и кочи поморов. Но деваться некуда — он шел вместе с дедом и трудниками и был этим сильно недоволен. Деревнин до поры не раскрывал ему своего замысла.
Некоторым утешением служил ветер, налетавший с моря. Настоящий сильный ветер, способный всей своей мощью наполнить паруса. Гаврюшка вдыхал его и улыбался — на Москве таких прекрасных ветров не водилось.
О поморах и Поморье он и Теренко знали уже довольно много — в обозе идучи, наслушались. Кое-что казалось диким — как это можно жить и в Господа Христа не веровать? И страшно было, и хотелось побывать в тех отдаленных селеньях, где своя вера, сказывали — вроде веры лапов, что живут на острове Кильдин. Старшие еще говорили, что у поморов есть свой «Поморский Судебник», не тот «Судебник», какой во всем государстве. И очень высоко ставят те поморы свою честь — в их судебнике много говорится о карах за бесчестье.
И еще очень хотелось Гаврюшке самому поохотиться за знаменитым терским жемчугом — о том, что тот жемчуг хорош, он был наслышан, а где Терское побережье — понятия не имел. Зато он знал, что жемчуг водится только в тех северных реках, куда заходит семга, и зарождается жемчужина в ее жабрах, и рыба сама, ртом, опускает ее в раковину. Раковины же лежат на отмели, и всякая баба, задумавшая расшить жемчугом кику или что иное, может уговориться с соседями, у которых есть плот с дыркой посередке. И нужно лечь — лицом над этой дыркой, накрыться с головой епанчой, чтобы свет не мешал, и руками сгребать ракушки.
Замыслов у Гаврюшки хватало!
Трудники были отведены к покоям настоятеля, пожилой хроменький келейник выстроил их по порядку, Деревнин встал так, чтобы попасть на беседу последним. Пока настал его черед — Гаврюшка совсем затосковал, хотя беседы с трудниками были совсем краткими. У дверей кельи игумена их ждал отец-эконом, чтобы всех вместе отвести на послушания.
Грамотного могли сразу определить в храм, к чтению Неусыпаемой Псалтири, что не так просто, как кажется. Простого человека — таскать дрова в пекарню, в помощь смолокурам или на лесопилку. Коли не так силен плотью — свечное послушание, делать свечи маканные и катанные, а то и в просфорню.
— Я в трудники не гожусь, — оставшись последним, сказал ему Деревнин. — Но от меня возможна иная польза. А сей — мой внук и поводырь.
Келья оказалась как раз такова, какой ее себе представлял Гаврюшка: узкое ложе, статочно, жесткий топчан; аналой с раскрытой толстой книгой; маленький стол и при нем единственная роскошь — резной деревянный стул; два табурета с ременчатыми сиденьями; в красном углу киот с образами и лампадкой. Свет поступал через узкое зарешеченное окошко.
— Мир келье сей, — сказал, войдя и перекрестившись на образа, Деревнин. — Покаяться должен, отче, — мы шли сюда вместе с трудниками, и нас с внуком впустили в обитель как трудников. Но таких послушаний, как они, я нести не могу — зрением ослабел. Сам я — бывший Старого Земского двора подьячий. Зовусь Иваном, Андреевым сыном, прозваньем — Деревнин. Приехали мы из Москвы.
— Садись, подьячий, — пригласил игумен Иоанн. — Видно, не зря ты такой долгий путь прошел. На Москве обителей много, чем-то тебе наша вдруг полюбилась.
Гаврюшке сесть он, понятно, не предложил.
— На Москве и соблазнов много. Сам ведаешь, отче. А сюда я пришел по Божьей воле.
