После утренней трапезы оставалось либо сидеть в храме и слушать Неусыпаемую Псалтирь, что весьма душеполезно, либо сидеть в келье одному, потому что у иноков — послушания: который с трапезы бежит на поварню, который — на двор, где возводится новый сарай, который — едет на торг покупать муку, потому что припасенная на исходе, который — ведет трудников копать огород и чистить хлев.
Вот и сиди до второй трапезы. Потом — все на послушаниях до вечерней службы. А нужна ли она душе? Разве что когда колокол призовет, пойти послушать, как читают Евангелие. Вот оно необходимо. Раньше мог его сам читать, теперь — жди, пока инок, исполняющий послушание, прочитает.
Потом лишь у иноков может найтись время для беседы, но беседовать с ними нужно осторожно — не донесли бы игумену про слишком подозрительные расспросы.
Так что главным образом — молчание и тишина.
Поскольку больше заняться было нечем, Деревнин пустился вспоминать всю свою жизнь, с самого начала, когда целью существования был большой медовый пряник. Сперва это было печальным занятием, потом появились радости — когда удавалось вспомнить чье-то имя и прозвание, совместить в голове родственные связи почти забытых стариков. И это было не самым худшим занятием из всех, которые выпали на долю старого подьячего.
Думал он и о дочках с внучками. Дочек нужно замуж отдавать, а за кого? В такое-то безумное время… Если бы не случилось этой беды с посланием московских бояр, не пришлось бы уезжать из Вологды, спасая себя и чудом уцелевшего внука, — можно было бы потолковать с братьями Гречишниковыми. Они, конечно, для сынов из своего семейства, для того же Ивана, будут искать богатых невест. Но у них тут полно знакомцев, их жены найдут порядочных свах… Ан нет, уже не найдут…
Хорошо хоть, невестка с внучками пристроены.
И в последнюю голову вспомнил Деревнин об Авдотье.
Женился он на ней в полном соответствии с указанием апостола Павла: лучше вступать в брак, нежели страстями разжигаться. Взял Авдотью, как полагается, юницей непорочной. А ведь куда больше подходила ему и по годам, и по нраву ключница Марья. И ее он тоже вспомнил. Но засмеяли бы соседи, кабы женился на Марье, что за годы вдовства и с кумом блудила, и еще с какими-то молодцами.
И вот ведь что вышло…
Марья — та бы, уже привыкнув к нему, жила тихо, занималась хозяйством. Статочно, никого бы не родила — а лучше ли, что Авдотья родила дочек? Вот теперь их и пристраивай!
Авдотья…
Про Марью хоть все было понятно, а Авдотья вдруг оказалась прелюбодеицей. Как иначе понять ее тайную встречу неведомо с кем и тайное же поручение? Такое делают только ради полюбовника!
Сидя в пустом храме и почти не слыша псалмов, Деревнин беззвучно ругался с женой.
— Бог тебе мужа дал, Бог тебе деток дал, а ты? — упрекал Иван Андреевич. — Не какого-то шалопая — почтенного человека Он тебе дал. Дом дал, свое хозяйство дал, а ты?
Но, поскольку в храме об иных вещах и помыслить-то скверно, Деревнин не задал самого главного вопроса: чего ж тебе недоставало?!
Он был уверен, что хорошая жена должна принимать все от мужа с благодарностью и быть равнодушной к его мужским желаниям: угодно ему — пусть получает. А она, Авдотья, хотела прелюбодействовать!
Мысль развивалась далее: рано или поздно вся эта суета кончится, и нужно будет встретиться с Авдотьей хотя бы на свадьбах дочек. И что ей тогда сказать? Что осквернила супружеское ложе? Как ее побольнее уязвить?
И мысль вернулась к ключнице Марье: как она там, в Москве, жива ли?
И еще дальше в прошлое унеслась мысль — к первой жене, к Агафье…
— За что ты меня покинула? — спросил ее Иван Андреевич. — Чем я тебе был плох? Может, еще бы сынов нарожала, а покинула… И по сей день тебя в том виню, а простить не могу…
Он встал, пошел к свечному ящику, приобрел две свечки — одну на канунник, за упокой Агафьиной души, другую… Другую — Богородице, за Марью…
Затеплив свечки, вернулся, приобрел третью — поставить за Гаврюшку. И тем кончились его умозрительные беседы — кончились до следующего дня.
Он вышел из храма и вдохнул свежий весенний воздух. Над колокольней кружили и орали чайки. Двое трудников тащили носилки с кирпичами, один поскользнулся и выразился неудобь сказуемо, другой на это рассмеялся.
Разумеется, Деревнин каждый день ждал внука, чтобы узнать новости. Главной пока что была такая: река вскрылась. Гаврюшка хвастливо доложил, что английских судов можно ждать уже скоро, потому что севернее Двинской губы, пройдя Белое море, вода уже чиста, а почему — потому что там она течет теплая. Внук был очень доволен своими новыми знаниями и даже начал задирать нос.
Ночевал Гаврюшка когда как — то в келье у деда, где ему не очень нравилось, то в амбаре, помогая охранять товары Третьяка Яковлева, то в избе Овдокима, Перфирьева сына, и это было лучше всего — взрослые мужики брали его с собой в баню. Свободное от яковлевских дел время проводил на пристани, где завел приятелей среди поморских подростков, и уже мог ошарашить Деревнина загадочными речениями:
— А ходить там нужно знаючи, потому — на костистом прибрежье вода ярится, а коли несхожие ветры падут — так беда! И все твое дельце провалится в канский мох!
Познакомился он и со старыми вожами, жившими на покое, навещал их вместе с Теренком, даже помогал выходить на пристань, а уж послушать их было великим удовольствием. Вож на Севере — важнее воеводы, потому что воевода в море не ходит, а вож знает каждый подводный камушек, всякую причуду ветров и течений.
И вот внук прибежал с настоящей новостью: вдали показалось судно под многоярусными парусами, перед ним идет коч, с которого то и дело совершают промеры глубины.
— А на судне, поди, наши вожи! Или урманские, придет — узнаем!
— Стой, стой! — закричал Деревнин. — Помнишь ли, что должен делать?
— Да знаю, знаю, сколько уж раз говорили! Не упускать из виду Савву Дементьева, Третьяка Иваныча, Шипицына, Неустроя Иванова! И, коли замечу у кого-то из них письмо — сделать так, чтобы оно ко мне попало.
— Или вообще ни к кому не попало. Пусть лучше на дно уйдет, чем в Англию. Поди сюда.
Деревнин хотел всего лишь перекрестить внука, но вдруг обнял его. Гаврюшка не был избалован дедовой лаской, но ему было не до умопостроений — он помчался обратно на пристань. А вот Деревнин остался в странном состоянии — слезы на глаза навернулись. Слыхал он, что старики порой делаются слезливы, так то другие старики, не побывавший в разных опасных переделках подьячий…
А Гаврюшка, снаряженный как положено, с чернильницей на поясе, пеналом и с полудестью бумаги за пазухой, мчался к пристани, где ждали судна Теренко и новые приятели, где его, поди, уже обыскался Третьяк Яковлев. Нужно было находиться при хозяине, одновременно следя, при ком из вологодских купцов будет толмач. Толмача Гаврюшка уже знал в лицо — это был один из тех англичан, что поселились на Севере еще при покойном государе Иване Васильевиче, знали и московскую речь, и вологодскую, и поморскую говорю, которая не всегда простому русскому человеку была понятна. Его уже и звали по-свойски — Петром Петровичем.
