— Настолько уж я понимаю. Стало быть, ты проиграл.
— Ан нет, дедушка. Я должен свою единственную пешку довести до последней линии. И как она туда ступит — она обернется ферзем! Все зависит от этой последней пешки.
— Кто король — понимаю, это наш воевода. А кто пешка? Неужто Чекмай? — спросил Глеб.
— Нет, не Чекмай… — подумав, ответил Митька. — Эта пешка, став ферзем, должна тут же раздобыть прорву денег. Чекмаюшко наш не сумеет. Это кто-то совсем другой будет…
— Ты сам себя-то хоть разумеешь? — спросил Чекмай. — Нет, братцы, что бы ни было — а я к нему возвращаюсь. Скажу правду, а там — как Бог даст…
Поев и поблагодарив хозяйку, Чекмай достал из-за печки свой мешок с оружием и вынул кольчугу. Странствовать в такое время в одиночку без кольчуги мог разве что какой-нибудь божевольный, что ложку мимо рта к уху несет. Скинув кафтан, он натянул кольчугу и огладил ее на себе.
Стан у Чекмая был мощный, крепкий, Ульянушка залюбовалась, и тут же ей стало стыдно: она ведь выбрала в мужья худощавого Глеба, стало быть, ей такие мужики нравятся, а на других таращиться нехорошо и даже грешно.
— Чекмаюшко, образ! — напомнила она.
— Да, чуть не забыл, — сказал Чекмай. — И лоб-то перекрестить в дороге не на что было бы.
Ульянушка взяла его любимый маленький образ святого Дмитрия Солунского, приложилась устами к краю и протянула. Чекмай также приложился и спрятал образок за пазуху.
— Вот что, Глеб. Присмотри-ка ты за тем канатным двором. Чую — что-то там затевается, коли туда зовут английских ратных людей. Чую! Там и так англичан, я чай, не менее десятка.
— Присмотрю, — коротко ответил Глеб. Вымыв руки под медным рукомоем, он тщательно вытер каждый палец и зажег на своем рабочем столе два хорошие восковые свечи, собираясь еще потрудиться; восковые дороже сальных, но горят куда ярче.
Чекмай присел на дорожку и задумался.
— Сколько же всего англичан собралось в Вологде? — сам себя задумчиво спросил он. — И так ли им нужно, чтобы канаты свивали именно выписанные из самого Лондона мастера?..
Глеб тонкой кистью писал лик святого Митрофана. Ему было не до Чекмаевых рассуждений — он полностью углубился в работу. Зато Митька, который, казалось, занят лишь передвижением шахматных фигурок по клеткам, вдруг отозвался.
— При мне у Анисимова про те канаты толковали. В мастерских, здесь и в Холмогорах, трудятся чуть ли не полста человек. И один вологодский канат, когда его привезут в заморские страны, стоит как два немецких, потому немцы расплетают и пускают в дело старые канаты, а там конопля уже подгнила, и в непогоду они оттого рвутся.
— Но отчего англичане?! Привезли людей из-за моря, поселили их в чужом городе, платят не в пример больше, чем платили бы нашим мастерам!.. Не проще ли наших обучить? Митя, я тут одну лишь причину чую — нашим иудам надобно, чтобы в Вологде неприметно собралось несколько десятков крепких молодцов, которым на нас наплевать — у них свой хозяин за морем есть. И даже не за морем…
— Есть, — согласился Глеб, уже не очень вслушиваясь в Чекмаевы речи. — Ну, что, помолимся на дорожку Николе-угоднику?
— Ты акафист собрался вычитывать?
— Акафист — долго. А могу завтра молебен заказать. Об устроении дел.
— А закажи.
Глава 12
Воевода
На Ярославскую дорогу Чекмай выбрался не сразу, а ближе к богатому селу Грязевицы. До того ехал чуть ли не волчьими тропами. Это было уже утром. Там он дал отдых себе и коням. А заодно и высмотрел обоз, идущий в сторону Ярославля.
Ярославль ему не требовался, требовалась Кострома, и ту он собирался объехать огородами. Хотя костромичи и прислали своих ратников к Ляпунову, но время опасное, переменчивое, как знать — что у них там теперь делается и не переманил ли их к себе Заруцкий, не сумели ли поладить с ними поляки.
А дальше опять пришлось двигаться волчьими тропами, чтобы попасть к селу Мугрееву без лишних приключений, и когда приходится вброд переправляться через неведомую речку, утешением служит то, что в такую глушь ни поляки, ни казаки Заруцкого не заберутся.
Понемногу Чекмай добрался до Иванова, а оттуда уже выехал на дорогу, соединявшую Суздаль и Нижний Новгород. Дорога шла причудливо, но доводила чуть ли не до самого Мугреева.
Чем ближе — тем печальнее был этот путь. Чекмай вспоминал знакомые места, откуда его увезли еще совсем юным отроком по воле княгини Марьи Федоровны.
Нельзя сказать, что его сильно огорчило решение овдовевшей княгини со всем двором, опричь хором, перебраться в Москву. У нее подрастали сыновья — Дмитрий с Василием, и дочь Дарья. Дмитрию было тогда девять, Василий — совсем дитя, четыре годочка, а сколько Дарье — Чекмай даже не знал, она жила с мамками и няньками отдельно, в высоком тереме, и с родными братьями виделась не так уж часто, что уж говорить о сыне княгининой казначеи.
Москва! Для отрока, что вырос на болотах, Москва была дивом дивным. Ехал он туда с великой радостью. Годы спустя несколько раз возвращался с поручениями княгини в родные места, потому помнил все пути-дороги — и торные, и сокмы, более похожие на тропы, оставшиеся от идущего почти наугад по лесу конного отряда, и бревенчатые гати, требовавшие от верхового особого внимания; умнее всего было бы вести через такую гать коня в поводу, каждое бревно пробуя сперва своей ногой. Особенно теперь — раньше владельцы земли были обязаны содержать гать в порядке, теперь уже не поймешь, кто владелец, поместья могли несколько раз в году переходить из рук в руки. Это было той самой бедой, из-за которой лаялись и схватывались драться дворяне Ляпунова и казацкие старшины Заруцкого.
Возле поворота на село Холуй Чекмай придержал коней. Он вспомнил, что говорил об этом селе Глеб, который провел там три года, прежде чем сумел сбежать.
Местность к иконописи не располагала — была она довольно дикой, стояли поблизости от Рождественной обители соляные варницы, было на реке Тезе несколько мельниц, но всякий раз в паводок она приносила немало бед. Попасть туда можно было разве что по воде, на стругах, и так же оттуда выбраться, бежать через леса — как раз в тех лесах и упокоиться навеки. Глеб учился иконописи совсем в другой обители, но его учитель запил, стал безобразничать, сквернословить, лаяться с иноками, и его вместе с учеником сослали в Холуй: пиши там себе образа, сделай милость, и сиди там до самой смерти. Таких ссыльных богомазов в Холуе набралось некоторое количество, что иноков, что мирян, они готовили на продажу скорописные образа, и жили они настолько хорошо, насколько это возможно в захолустье. Глеб был молод, сдружился с такими же молодыми холуянами, и однажды его тайно вывезли на струге. Он побывал и во Владимире, и в Рязани, и в Туле; наконец добрался до Калуги с намерением там выгодно жениться на богатой вдове, но повстречал Ульянушку — и увез ее в Вологду.
Вдруг Чекмая окликнули сверху:
