Он сам впустил этих неожиданных гостей на двор, а там предложил им: священникам — скинуть рясы и остаться в подрясниках, Кольцову — снять кафтан.
— Почем я знаю, может, у вас на теле — ножи и пистоли.
— Он прав, — сказал возмутившимся было батюшкам золотых дел мастер. — Князя беречь надо.
И он скинул прямо на утоптанную землю кафтан и зипун, оставшись в подпоясанной рубахе.
Князь принял гостей в опочивальне. Он с помощью жены переменил зипун, сидел на постели, укрыв ноги одеялом. Гости перекрестились на образа.
— Я — Онуфрий Гордеев, в храме Живоначальной Троицы служу, сей — Марк Попов, в Успенском храме служит, сей — Иван Кольцов, от мирян. Мы — выборные люди, нас к тебе прислал посадский люд. Нас — знают, нам сказано — с образами в руках к тебе ехать и говорить с тобой.
— Так говори.
— Плохую весть привезли мы тебе, — сказал отец Онуфрий. — В ночь прискакал гонец из Мурома, а туда был гонец из Владимира. Под Москвой в нашем войске — разлад и нестроение. До крайнего предела они дошли. Прокопий Ляпунов убит.
Чекмай беззвучно выругался. Священник покосился на него, но ничего не сказал. Видно, и сам, узнав новость, так же подумал, но не дал слову слететь с языка.
— Ляпунов убит? — переспросил князь. — Кто посмел?
— Казаки…
— Сказывай.
Это был приказ.
— Мы так рассудили — диво, что его раньше не погубили, казаки уж против него поднимались, и он от них побежал к Рязани. Свои же дворяне пустились следом, догнали уже под Симоновой обителью, упросили вернуться. Про то нам дали знать из Рязани. Он вернулся к Москве, его рать вся к нему сошлась. Ивашке Заруцкому то было не по нраву, он давно замышлял от Прокопия избавиться. Прокопий, вишь, не дал бы ему его польскую девку в Москву привезти. Люди Заруцкого стали мутить казаков. И тут случилось темное дело с письмом. Нашлось-де письмо, его рукой писанное, в котором он велел бить казаков и топить, куда бы они ни пришли.
— Его рукой? — переспросил князь, уже понимая, к чему клонит отец Онуфрий.
— Есть такие умельцы, что любую руку подделают. Статочно, письмо изготовили поляки. А казаки поверили — ведь Прокопий во множестве всюду письма рассылал, и они про то знали. И они помнили, что дворянин Матвей Плещеев двадцать восемь казаков велел утопить. Сам, видно, так решил, а это Прокопию в вину вменили. Письмо принесли на казацкий круг, туда же позвали Прокопия, обещали, что не будет ему никакого зла, а сами зарубили саблями и его, и Ивана Ржевского, что вдруг за него вступился.
— Где были тогда Заруцкий с Трубецким?
— А черт их знает! — воскликнул Иван Кольцов. — Спрятались, чтобы за смерть воеводы не быть в ответе! Казаки, мол, погорячились! И нет у нас боле Прокопия Петровича!
Священники не призвали Кольцова к порядку за поминание черта — стало быть, и сами так считали.
— Да, весть печальная, — помолчав, сказал князь. — Это беда… Вы с бедой ко мне пришли…
— Мы принесли еще послание патриарха. Сам знаешь, князь, есть бесстрашные люди, что выносят его письма из узилища и несут по городам, отдают воеводам и посадским людям. Вот, читай…
— Это список? — спросил князь.
— Нет, сказывали — доподлинно его рука.
И князь, взяв плотно исписанный листок, прочитал:
— «Просите у Бога милости и призывайте на помощь крепкую нашу заступницу, и святых и небесных сил, и всех святых и отринути от себя женскую немощь, и восприять мужескую храбрость, и стояти противо врагов Божьих и наших губителей крепко, уповая и на Бога, и на Пречистую Богородицу, и на всех святых, понеже с нами Бог и заступленье Пречистые Богородицы…»
Далее читать вслух он не стал.
— Там прямо сказано — как Господь своими устами рек: «Аз есмь по вся дни с вами до скончания века». И паки: «Аз есмь с вами и никто же на вы», — сказал отец Онуфрий. — Батюшка наш князь! Мы пришли просить тебя — смилуйся, поезжай с нами в Нижний Новгород.
— Для чего?
— Ты сам видишь — то ополчение, что ныне под Москвой, поляков не выгонит. Мы, посадский люд, купечество и даже черный люд, свое ополчение собираем. Христом-Богом просим — будь нашим воеводой!
Тут все трое посланников разом опустились на колени.
Чекмай напрягся — он и понимал, что лучшего воеводы во всем царстве не сыскать, и видел, что князь не оправился, на ногу еле ступить может.
— Не могу, люди добрые. Показать вам мои раны? — Князь провел пальцем по шраму, от брови поднимавшемуся чуть ли не до макушки. — Я не воин ныне. В седло не подымусь.
— Батюшка Дмитрий Михайлыч! Не завтра же в седло! Ты только слово молви — согласен, мол! И мы соберем тебе войско!
— Такого еще не бывало — чтобы простой люд вдруг сговорился и объявил себя войском. Ополчение так не собирают.
— Много чего не бывало! И поляки в Кремле не сидели! И Расстрига по царству не гулял! — вмешался пылкий Кольцов. — Опять под Псковом объявился, а наши дурни и рады — к нему побежали!
— Какие дурни? — устало спросил князь.
— Да те, что Ляпунов к Москве привел. Кто-то слух пустил, им под Заруцким быть неохота, они к Расстриге побежали. И этого готовы воскресшим царевичем признать. Да что за царевич такой?! Вчера его убили, сегодня опять живой скачет! Много ли таких беглецов — того не ведаю. Но они есть, — сказал отец Марк. — И еще блажь у нас завелась. Ходят по торгу люди, передают за верное: король-де английский православной веры, вот бы его заполучить, он бы всех усмирил и порядок навел.
— И до вас добрались… — проворчал Чекмай.
Этого и следовало ожидать: Нижний Новгород — город торговый, нижегородские купцы с вологодскими знаются, новость оттуда прилетела.
Князь повернулся к Чекмаю, взгляды встретились.
— И еще дальше эта ересь пойдет, — сказал Чекмай.
— Батюшка Дмитрий Михайлыч! Вот мы и святого твоего привезли! И он с нами просит!
Чекмай вгляделся в старый потускневший образ — и точно, святой Дмитрий Солунский. Не такой нарядный, как на образах Глебовой работы, но понять можно.
— Не могу. Вот сижу с вами — а у меня голова кругом идет, только что наземь не лечу. Рана на ноге никак толком не затянется. Какой из меня теперь воевода…
Посланцы ушли ни с чем.
И, стоило им покинуть опочивальню, как туда ворвалась княгиня Прасковья. Не стесняясь Чекмая, которого давно знала, она села на кровать рядом с мужем, обняла его и прижалась к плечу.
— Не бойся, душа моя, — сказал князь. — Никуда я не поеду. Тебя с детьми не кину.
— Да что я? Тебе-то каково?
— Тяжко.
Она, кажется, поняла: дело не в боли телесной. В иной — которая еще хуже.
