Они еще пошептались немного и незаметно уснули, а на рассвете Настасья перебежала на свою постель.
Уснуть она больше не могла, думала — до чего же у бедных баб жалкие судьбы… Взять хотя бы Авдотью. Отчего пустилась в бега, чем живет? Да еще с дочками, со старой мамушкой? Что ее так напугало? А Ефимья? Красавица удивительная, впору царицей быть, досталась купчине, который посадил ее в золотую клетку, и сам над ней измывается…
Да и сама она, Настасья, тем только и жива, что добрый Гречишников к Ефимье пристроил.
На следующий день Настасья под охраной Недореза и Епишки ходила вместе с казначеей Татьяной по Гостиному двору, чуть ли не десяток раз его обошла, потом — по Насон-городу, по тем местам, где можно было встретить Авдотью, а сама трепетала — ну как выйдет из-за угла тот молодец, что полюбился Ефимье?
На другой день она набралась страха — ее с Татьяной в колымаге повезли в Заречье по наплавному мосту, а наплавной — «живой», под колесами и копытами колышется. Настасья боялась, что ее вывалят в холодную реку, но как-то обошлось.
В Заречье жил простой народ, держал скот и птицу, голосистые женщины и девицы перебегали со двора на двор, и на вопрос Епишки, не зря ли тут теряют время, Настасья ответила: зря, вряд ли Авдотья поселилась в таком месте.
Ночью ее позвала к себе Ефимья, тихонько расспросила, велела на следующий день опять побывать на Ленивой площадке, соврать всем — будто бы Авдотья не стала уходить из Верхнего посада, будто бы она там уже многих знает. А на Ленивой площадке, статочно, удастся повстречать того молодца…
Настасья пообещала — а что ей еще оставалось?
Утром женщины помолились, поели, взялись за работу — шить, вышивать. И тут в светлицу ввалился Анисимов.
Вид у него был грозный, в руке — плетка.
— Я тебя научу, как к молодцам по ночам бегать! — рявкнул он, но ударил не Ефимью, а Настасью. Она от неожиданности вскрикнула и повалилась на колени.
— Вон отсюда! Сводни мне тут еще недоставало! Девки, покидайте ее тряпье в мешки, да и гоните взашей! Прочь с моего двора!
И плеть обожгла плечо Настасьи.
Она так была изумлена, что не закричала, не зарыдала — так и стояла на коленях, ничего не понимая.
Зато Ефимья сразу догадалась, откуда ветер дует.
— Ах ты сука! — закричала она и бросилась на Акулину, колотя ее тем, что подвернулось под руку, — оловянным кувшином со взваром. Брызги полетели во все стороны, а Артемий Кузьмич расхохотался:
— Так ее! Так ее, доносчицу! Федька, что ты там встал?! Ступай сюда, тащи сводню вон! И девчонок ее — следом!
Дарьюшка и Аксиньюшка, испугавшись, в голос заревели.
— Глашка, кидай тряпье в мешок, в короб, что увидишь — туда и кидай! Парашка, тащи девчонок на крыльцо, выкидывай за ворота! — распоряжался Анисимов. — Что там, шуба? И шубу выкидывай следом! Мне чужого добра не надобно! А свое устеречь сумею!
Настасья сама не поняла, как вышло, что сошла с крыльца ногами, а не кубарем скатилась. Анисимовская дворня, чая забаву, сбежалась к воротам и проводила Настасью с дочками матерной руганью и свистом. Последнее, чем ее наградили, — сильным тычком в спину. Она упала лицом в пыль, и ворота захлопнулись.
Вставать не хотелось. Хотелось умереть. Перед зажмуренными глазами все еще были ослепительной яркости желтые сапоги Артемия Кузьмича.
Прохожие обступили Настасью с дочками, принялись судить да рядить, очень скоро решили: за воровство, и поделом воровке.
— Матушка, матушка, родненькая! Вставай, вставай, Христа ради… — причитали дочки.
Пришлось встать.
Куда идти — Настасья не ведала. К ней подошла инокиня-черноризка и грозно сказала:
— Все по грехам твоим, все — по грехам!
— Откуда ты, матушка? — спросила Настасья.
— Из Успенской обители. Другой девичьей обители тут нет. Да ты не здешняя, что ли? — догадалась инокиня.
— С Москвы мы…
— Прибежали?
— Прибежали…
— Волосы убери, — приказала инокиня. — Срам смотреть.
Настасья поопрятнее заправила косы под волосник. Кика осталась в Ефимьиных хоромах. Потом оглядела свое имущество — два мешка, лубяной короб, шубы, своя и дочкины, валяются отдельно.
— Что стоите? Берите свое добро! — прикрикнула инокиня на девочек. — Не оглянешься — разворуют.
— Матушка, в которой стороне твоя обитель? — спросила Настасья.
— А вон там, иди все в гору да в гору, людей спрашивай. Да только у нас — строго, кого попало не привечаем. Обитель небогатая, всех вологодских нищих кормить — так разоримся.
Настасья задумалась. Идти было некуда. К Гречишниковым — стыдно. Где Авдотья — непонятно. Сынок — далеко. Даже коли устроился на службу — как добираться в Архангельский острог?
— Я на все готова, лишь бы деточек прокормить, — сказала она. — Деваться нам некуда…
— Спроси там старицу Соломониду. Она — добрая, она тебя к старице Домникее отведет. Может, будет такая великая Божья милость — пустят тебя пожить.
Настасья утерла слезы.
— Спаси Господи… — прошептала она.
— Гляди, добро свое по дороге не растеряй, — отвечала инокиня.
Глава 14
Шахматы на паперти
Митька не был блаженным, как порой сгоряча называл его Глеб. Просто голова у него не так была устроена, как у обычных людей.
Глеб, занимаясь такой скучной работой, как закрашивание «земли» на образе, мог одновременно думать и о том, чем занята Ульянушка, и о том, что кипарисовые доски для образов надо бы раздобыть, и о том, что пора починить наконец скамью, пока никто с нее не свалился. Ульянушка — та, заводя тесто в квашне, держала в уме все свое хозяйство, и кур, и соседок, у которых брала молоко и сметану, и Глебову одежку, и цены на торгу.
А вот Митька как садился за тавлеи или за шахматы — так более ничего не видел и не слышал.
К тому же обычная жизнь ему сильно не нравилась. Думать о деньгах он не любил. Во многих вещах был не то чтобы совсем беспомощен — а избыточно простодушен. Рассчитать, на что сколько уходит времени, он был почти неспособен. Зато, видя перед собой шахматы, он менялся. Видимо, в его душе спал воевода — и просыпался, как от грома тулумбасов, какие возят за собой в воинский поход казаки, чтобы знаки подавать.
Чекмай и Глеб считали, что Митьку нужно держать в строгости — для его же блага. Митька, в сущности, не возражал — он был очень миролюбив. Правда, не выносил не то что крика, а даже громких голосов.
Когда Чекмай уехал к князю, Глеб и Митька сели поговорить о его поручении. Глеб не понимал, как можно подобраться к канатному двору. Митька же, недолго думая, брякнул:
