— И царь Борис, его, видать, сам государь Иван Васильевич выучил. А Бориса оболгали. Не так он был плох, как Расстригины прихвостни кричали. Умен был, да несчастлив. Оба так тешились, вот те крест. — Митька размашисто перекрестился.
— Будешь меня учить.
— С Божьей помощью выучу.
— Только никому не слова! Моим про то знать незачем.
Несколько дней спустя Митька узнал: попадья Матрена в поповнах жила так, что лишнего слова молвить нельзя, крошечные серьги-«лапки» в ушах — грех, за который нужно класть ежедневно по пять земных поклонов. И теперь, выйдя замуж и живя своим домом, никак не опомнится — всюду ей смертные грехи мерещатся.
И в тот же вечер он сказал Глебу:
— Я в Козлену перебираюсь.
— С голоду там не помрешь?
— Не помру, поди. Всем миром прокормят.
Это было чистой правдой: Митька бабам полюбился. Полюбился простодушием, широкой радостной улыбкой, глазами удивительной синевы — много ли бабам надо? А как узнали, что холост, неженат, так даже засуетились. Пожилая степенная Домна тут же стала сватать ему бабу, которой, вместе с ее дочками и старушкой, сдала половину избы.
— Я ее тебе покажу, — сказала Домна. — А не глянется — у нас на канатном дворе и другие пряхи есть, и постарше, и помоложе. Тонкопряха всегда и сама прокормится, и еще мужа прокормит!
— Деньги у меня есть, я с Москвы прибежал, там вовремя успел свой дворишко продать. Еще хорошо по дереву режу. Не пропаду!
— А места пустого в Козлене много, есть где ставить дом. Так бы тут и остался.
— А ты бы, свет-Домнушка, про меня на канатном дворе рассказала. Может, есть люди, которым охота в шахматы или в тавлеи позабавиться.
Глеб и Ульянушка, узнав про Митькино желание жить в Козлене, забеспокоились: как бы он чем себя не выдал. Так ему и сказали. И тут Митька сильно их удивил.
— А какой спрос с блаженненького? Они же меня блаженным считают. Думаете, я не вижу? Да и ты, Глебушка, поди, тоже…
Глебу стало стыдно, а Ульянушка — так и вовсе покраснела.
— Да кем же тебя считать, коли ты, как малое дитя, заиграешься в тавлеи — тебя и к столу не дозовешься? — буркнул Глеб.
— Рабом Божьим считать. Коли Господь меня таким сотворил — стало, Ему это для чего-то надобно?
Переезд в Козлену был удобен еще и тем, что Митька оказался на одном берегу со старым купцом Белоусовым и прочими, которые его к себе звали ради игры. Через реку Вологду был устроен наплавной мост, как раз напротив Софийского собора, и с ним постоянно что-то приключалось: то средние звенья вынимали для прохождения стругов, то в паводок и вовсе приходилось его вытаскивать, чтобы к Сухоне не унесло. Зимой из Заречья в Насон-город и в посады можно было удобно перебежать по льду, а летом, когда спешишь, порой проще нанять лодочника, чем путешествовать к сомнительному мосту, делая изрядный крюк, — а наглый лодочник еще не удовольствуется полушкой за перевоз — если грести вверх по течению, ему целую деньгу подавай!
Так что Митька отправился к Белоусову рассказать про новоселье. Старик предложил летом пожить у себя на дворе, в подклете, но Митька отказался: он, вишь, хочет тишины и покоя, которых в Козлене хоть ложкой хлебай. А приходить будет хоть каждый день.
Место себе Митька выбрал изрядное — Ивашкину избенку. Правда, при виде этой избенки всякий бы задумался: да точно ли люди там живут, не старый ли курятник? Но Митьку соблазнило то, что ветхая солома на крыше уже совсем прохудилась, и в сильный дожди Ивашке, поди, следовало спать, укрывшись тремя рогожами.
— Сговоримся так, — предложил он. — Ты с меня за житье ничего не берешь, а я тебе крышу перекрою. Я узнавал — кое-где уже жнут, и можно купить хорошую длинную солому. Да и камыша на Вологде нарезать. Будешь жить, как боярин.
Перекрывать крышу Митька не умел, но понадеялся на Божью помощь.
Когда он на ту крышу забрался и стал исследовать состояние соломы, то перед ним канатный двор был — как на ладони. А именно это ему и требовалось.
Он видел пристройку, в которой трудились тонкопряхи, видел все склады, конюшню, избы для мастеров-канатчиков, отдельно стоящую, как положено, поварню, где для них варили, жарили и парили две толстенные бабы. Самих мастеров он тоже видел. Ему стало любопытно — выходят ли они хоть изредка со двора. Оказалось — выходят прогуляться по речному берегу, могут и до Покровского храма добрести. А все, что требуется для хорошей жизни, включая пиво, им доставляют прямо на канатный двор.
Видел он и прях — молодых и в годах, раскрыл их маленькую тайну — за одним из сараев в тыну была прореха, ежели втянуть брюхо и выдохнуть — можно протиснуться, и через ту прореху они порой убегали и возвращались. Митька это запомнил.
Забравшись на крышу с другой стороны, он увидел еще одно развлечение канатчиков. На небольшом участке утоптанной земли они натянули между избой и тыном веревки в несколько рядов, чтобы получилось вроде веревочной стены, и разделившись на пары, по очереди перекидывали со стороны на сторону шар величиной с небольшое яблоко, обтянутый красной тканью. Но не рукой перекидывали, а держали что-то вроде сковородок и довольно ловко с ними управлялись. Митька не сразу разглядел, что сковородки на самом деле сплетены то ли из веревочек, то ли из ремешков, натянутых на круглую раму, а ручки у них, видать, были деревянные.
Он подумал, что у каждого народа — свои забавы, и стал изучать, что делается возле ворот.
Бывая в гостях у богатых купцов, он многих уже знал в лицо, и потому сразу опознал того, которого в Московском царстве звали Иваном Ульяновым. Митька же знал, что настоящее имя хорошо говорящего по-русски англичанина — Джон Меррик. Этот человек появился наутро после того, как Митька впервые оседлал крышу и полдня на ней прокопошился, убирая почерневшую солому. До того он успел сходить на торг и узнать, где можно разжиться свежей соломой.
Утром следующего дня Митька полез на крышу — не столько трудиться, сколько подглядывать за канатным двором. Тогда-то и увидел Меррика. Тот приехал на хорошей лошади, с ним был его пожилой слуга, тоже англичанин, и другой купец, мужчина в годах, и еще четвертый — молодой, одетый на русский лад и довольно богато.
К этим четверым вышел человек, который, как Митька понял, заведовал канатным двором. По случаю летней полуденной жары был он в одной рубахе распояской и в портах, даже босиком. Поклонился он мужчине в годах, да так, как кланяются хозяину. Прочим — как велит обыкновенное вежество.
Они переговорили, мужчина в годах выдал подчиненному столбик монет в бумажке, после чего конные уехали, а тот, кто заведовал канатным двором, кликнул сторожа, сторож побежал к конюшне, и вскоре мужчина, уже полностью одетый, отбыл на телеге.
Более ничего любопытного не происходило. Митька спустился с крыши, взял свой шахматный мешок и пошел к церкви. Там он, озираясь, словно вздумал обокрасть храм, прошел за церковь к колокольне. В колокольне, в самом нижнем ее ярусе, ждал отец Филипп. Место было очень подходящее для тайных дел, к тому же Митька собирался залезть на колокольню — оттуда, поди, канатный двор еще лучше видать.
