Глеб только головой покачал — никогда не знаешь, чего от этого Митьки ждать…
— Стало быть, сговорись с попом. А до того где Настасьюшке быть? — спросила Ульянушка. — Здесь нельзя, здесь твой Ивашка.
— С попом я сегодня же потолкую. Может, и попадью в храме увижу, хотя… — Митька замялся. Попадья Матрена смирилась с тем, что муж увлекся умственной игрой, но Митьку невзлюбила, а лишь терпела, и он это понимал.
Глеб и Ульянушка переглянулись — они все поняли.
— А что, жена? Может, ты справишься? — спросил Глеб.
— С Божьей помощью попытаюсь.
Близилось время вечерней службы. Настасью оставили в Ивашкиной избенке, наказав сидеть тихо, и пошли втроем в Покровский храм. Митька затащил на службу и Ивашку, посулив ему за это целую деньгу. Нельзя было допустить, чтобы нищий увидел в своем жилище Настасью.
После службы Митька подвел Ульянушку к отцу Филиппу. Она подошла под благословение и очень толково рассказала про комнатную женщину, которую богатый и лишенный совести купец пытался склонить к блуду.
— А сказывали, матушка Матрена — богобоязненная, молитвенница, блудных дел на дух не переносит. Коли бы она взяла к себе ту Настасью, пока за ней родня не приедет, так ведь ни за какие деньги бы не выдала? — осторожно спросила Ульянушка.
— Что ж вы ту бабу в Успенскую обитель не отвели?
— Спряталась она там! Так нехристь Анисимов туда за ней подручных прислал, еле ноги унесла.
— Ишь ты…
— Беда, батюшка. Ей бы продержаться, пока родня к себе не заберет. Сам знаешь, теперь не то что бабе в одиночку, а дюжине оружных мужиков странствовать опасно.
— Да уж ведаю…
Митька во время этого разговора стоял рядом и кивал.
Отец Филипп повздыхал, да и согласился просить о помощи свою супругу.
— Переночевать-то пустим, в подклете лавка есть, — сказал он. — А далее — как Бог даст.
— Митенька, беги за Настасьей! — приказала Ульянушка.
И тут Настасьин ангел-хранитель не оплошал — Митька опередил бредущего к избенке Ивашку и вовремя успел вывести оттуда Настасью.
Ульянушка побаивалась Матрены — ну как та не захочет помочь бабе, чье целомудрие вызовет у нее сомнение? Было бы время — отправили бы Настасью на исповедь к отцу Филиппу, и было бы подтверждение тому, что она, овдовев, блюла себя. Но вот времени как раз и не было…
Попадья Матрена оказалась из тех высоких, тощих и жилистых женщин, кому самое место — возглавлять бурлацкую ватагу. У нее и лицо было — сухое, суровое, почти мужское. Ульянушка сперва заробела, потом сообразила — нужно в ноги кинуться.
— Ну, что же — доброе дело сотворю, авось мне зачтется, — хмуро сказала попадья. Видно было, что она, согласившись пустить в дом незнакомую женщину, делает над собой усилие. Но Ульянушка не хуже, чем попадья Матрена, знала, что царствие Божье дается как раз путем таких усилий.
Настасья ждала решения своей судьбы на паперти, встав возле старой липы, укрывшись в ее тени, так что Митька не сразу отыскал свою утопленницу. Но подвела ее к попадье Ульянушка — так оно выглядело благопристойнее.
Как говорил отец Филипп, так и вышло — Настасью пустили в подклет.
Но матушка Матрена была отменной хозяйкой. К тому же она считала безделье развратом. Вот и вышло, что на следующее утро Настасью обременили всякими домашними хлопотами. А вскоре узнав, что она обучена шить и вышивать, попадья принесла ей гору портов и рубах, убедилась в ее мастерстве, похвалила, как ровненько она ведет шов и делает рубец, и в конце концов дала ей чинить праздничное облачение отца Филиппа. А поскольку работа была тонкая, Настасью отправили в горницу, где под окошком было довольно света.
Оставшись одна, Настасья затосковала. Она сильно беспокоилась о дочках, которые впервые остались без матери, и боялась, что черницы, не умеющие обращаться с малыми детьми, станут их обижать.
Ближе к полудню Настасья решила дать себе отдых. Встав, она потянулась, размяла косточки. А потом, забравшись на лавку, выглянула в окошко.
Оттуда была видна улица, что вела мимо церкви к канатному двору и дальше, к Новинкам.
Когда сидишь взаперти, то посмотреть, как по улице ходят люди и ездят телеги, — уже забава. Настасья простояла на скамье довольно долго и уже совсем было собралась соскочить, когда увидела верховых. Это были хорошо одетые мужчины на хороших сытых конях, и ехали они к канатному двору. Особенно один ловко сидел в седле. Он поворачивался то к товарищу справа, то к товарищу слева. И чем дольше Настасья смотрела, тем яснее понимала, что это — Никита Юрьевич Вострый.
Проводив его взглядом до ворот Канатного двора, Настасья спрыгнула на пол, села на скамью и задумалась. Увидеть Никиту Юрьевича — это уже было счастьем. А он ведь не жить на канатном дворе собрался, он и обратно поедет, не проворонить бы…
Все смешалось в голове и в душе у Настасьи.
До той поры она жила тихо, даже слишком тихо и покорно. Повез свекор в Вологду — подчинилась. Пристроили в анисимовский дом — подчинилась, и там до поры жила беззаботно. Сказали, что сынок в Архангельском остроге на службу пошел, — поверила. Сказали, что свекор погиб, — заупокойную службу отстояла, но скорбеть даже не пыталась. И вдруг — плетка, изгнание, сарай в обители, бегство, ледяная река, спасение, поповский дом — и все сразу! Было от чего помутиться рассудку.
И Никита Юрьевич…
Вот уж чего не ожидала от себя Настасья! Видно, то нетерпение, та скрытая страсть, что жили в душе Ефимьи, как-то ей передались. И прибавилась злость на Акулину. До того Настасья ни разу и ни на кого так не злилась. Бывала сильно недовольна свекром, когда он непутем цеплялся к Гаврюшке, но возвысить при нем голос боялась; без него, в женском обществе, еще могла возмущаться…
Показываться Никите Юрьевичу Настасья пока не могла — а ну как донесет Анисимову? Или же не донесет — когда он в гостях у Анисимова говорил о всяких непонятных делах, то к Настасье не приглядывался или приглядывался?..
Этот вопрос стал для нее сейчас наиважнейшим.
Был и другой: коли удастся встретиться, как с Никитой Юрьевичем заговорить? Что сказать такого, чтобы он захотел продолжать беседу?
Пока Настасья сама себе задавала вопросы, примерно тем же занимался и Митька. Он пытался понять, как вышло, что побежал к реке? Вдруг, ни с того ни с сего?
Отчего бросился спасать тонущую бабу — вопросом не было. Это у него само вдруг вышло. А вот понять, что случилось тогда на Ленивой площадке, он очень хотел.
И ладно бы Настасья была девицей-красавицей на выданье, которую мамки и няньки наряжают и приукрашивают, чтобы весь город видел ее красу! Что вдруг привлекло в ярко накрашенном лице женщины — матери почти взрослого сына?
Если бы у Митьки хватило ума пойти посовещаться с опытной свахой, то услышал бы примерно такое:
