— Стало быть, выгнали Настасью, решив, будто она сводничает. Это понятно… — сказал он. — Побили, выгнали и забыли, ан нет — снова понадобилась! И не поленились, пошли по следу, поняли, что она прячется в Успенской обители. Для чего? А, Ульянушка?
— Анисимов как-то прознал, что она вынесла эту Иудину грамоту? Другой причины, Глебушка, я не вижу.
— Другой, сдается, и нет. Такую грамоту Анисимов прятал в надежном месте. Ежели он ее припас — стало быть, берег. На виду она не лежала…
— Да Настасья не бывала в его покоях! Даже кабы грамота и лежала на виду, на столе в передней палате, Настасья бы ее там взять не могла.
— Нет, на столе она уж точно не лежала, — усмехнулся Глеб. — Обычно люди прячут такие важные бумаги в изголовье. У Анисимова оно, надо полагать, богатое, обито узорчатым прорезным железом… и большое, много у купца всяких бумаг… Изголовье, изголовье… оно в опочивальне…
— Поняла! Ефимья бумаги выкрала, более некому! — воскликнула Ульянушка. — Выкрала, пока старый черт, умаявшись, спал! Я-то Настасье сперва не поверила, будто купчиха собралась из дому бежать…
— А у нее хватило ума взять важные бумаги, которые могут пригодиться. Коли она с этой грамотой дойдет до нужных людей — ее укроют, а грамота во благовременье пригодится…
— До нашего дедушки дойти она хотела.
— Жаль, не смогла. Но грамотка — у нас, и надобно ее хорошенько спрятать.
— Я спрячу, я! — обрадовалась Ульянушка.
— Нет, голубушка, спрячу ее я. Митька в том поможет. Он наловчился доски для образов резать — вот пусть и сделает в такой доске тайник. А ты сделай милость, устрой так, чтобы детей Настасьиных у той кумы еще немного подержать. Из Чекмаевых денег я дам для них кормовых — по деньге на день, больше дети не съедят. Отнеси той куме десять копеек да еще поклонись Николой-угодником, в Заречье его любят и всегда мужикам в дорогу дают.
Этих образков Глеб запас немало — они порой служили платежным средством, и это соответствовало давнему правилу: образ нельзя покупать или продавать. Его можно лишь выменивать.
— Как скажешь, — ответила Ульянушка. Она уже усвоила простую науку замужней женщины: соглашаться с мужем во всех тех случаях, когда его решение не имеет особого значения, и приберегать умение настоять на своем для более весомых случаев.
Так и порешили.
Глава 16
Сделка
В посаде Благовещенской слободы Нижнего Новгорода селились люди зажиточные. Дома они ставили большие, дворы заводили просторные. Денег у купечества на все хватало, в кубышках немало накопилось даже в это ненадежное время. И потому новгородское купечество хорошо свои дворы охраняло.
Двор мясника и земского старосты Кузьмы Захарьева-Сухорукова был именно таков, как положено доброму хозяину, имеющему свою бойню для скота и лавку с мясным товаром неподалеку от стен новгородского кремля. Лишней роскоши нет, все крепко, надежно, тын высок и прочен, ворота — и тараном не прошибешь.
Кузьма Минич проводил гостя, богатого солевара Максима Яковлевича Строганова. Разговор был о закупке соли, необходимой, чтобы припасти на зиму солонину в бочках и в бочатах, — солонины государству, в котором все со всеми воюют, требуется много, но не только о ней, — оба беспокоились о том, что делается в Москве. Они знали, что после гибели воеводы Ляпунова Иван Заруцкий окончательно подмял под себя князя Трубецкого, необходимого, чтобы ополчение хотя бы наружно имело благообразный вид: во главе непременно должен быть князь, иначе веры такому войску у народа нет.
И сильно подозревали Захарьев со Строгановым, что Заруцкий в конце концов стакнется с засевшими в Кремле поляками, потому что в обозе Заруцкого — полячка Маринка, а ведь ее, Маринку, как ни крути, венчали на царство. И ее сынок, выходит, законный наследник престола, хотя о его истинном отце говорят всякое.
— Вроде бы и знатно было придумано — кинуть клич, прочитать на площади послание патриарха, позвать людей в ополчение, — сказал Строганов. — Да только люди — не дураки, видят, чем кончилась затея с первым ополчением. Как казаки Прокопия Ляпунова саблями зарубили — старца, в затворе десять лет сидящего, спроси — и он про то знает. Сдается, зря ты тратишь время, Кузьма Минич. Не поднять тебе людей…
— Кабы князь Пожарский согласился!..
— Имя Пожарского много значит. Пожарскому денег на ополчение, может, и дадут…
Кузьма Минич вздохнул
— Я от своего не отступлюсь, — сказал угрюмо. — Буду звать, буду на площади кричать… Коли поляки в Кремле останутся — худо нам придется.
— Тебе-то что беспокоиться? Поляки наших постов не соблюдают, в любое время сможешь мясом торговать… — невесело пошутил Максим Яковлевич.
— Да и тебе-то что беспокоиться? Во всей Польше столько поляков не сыщется, чтобы пойти войной на твои уральские владения…
Они посмотрели друг на друга и оба насупились. Было, было куда убежать и Кузьме Миничу, и Максиму Строганову. Да только отдавать на растерзание врагу Москву с ближними городами не хотелось. Казалось бы, в старое мирное время о той Москве вспоминали, когда речь шла о налогах и пошлинах, а теперь сделалась она самым больным местом на теле государства. И все это чувствуют, и никуда от этого не денешься.
— Вот этими бы руками… — сердито сказал Кузьма Минич и выложил на стол два кулака — не то чтобы пудовых, но близко к тому. Это были сильные, красивые, мускулистые руки мясника, который с одного удара остро отточенным ножом безошибочно отделяет от подвешенной на крюках бычьей туши нужные пласты мяса.
— Да… — подтвердил Строганов.
Он прекрасно понимал давнего своего приятеля.
Потом Строганов и трое молодцов, которых он брал с собой, ушли, а Кузьма Минич сказал жене, Татьяне Семеновне, что пора вечернее правило читать да и спать ложиться.
Так бы они и сделали, но постучался живший тут же, при хозяине, приказчик Демид.
— Человек какой-то у ворот, к тебе просится на ночь глядя, — сообщил приказчик. — Вот тоже нашел время гостеванье устраивать…
— Убогий, что ли?
— Да нет, не убогий. Голос не таков.
— А ты что, к воротам подходил?
— Да сторож Федька позвал. Тот человек так молвил: дело-де важное, днем при всех ему сюда ходить незачем и не с руки. И еще сказал — он тот самый, что был при князе, когда к князю приезжали Онуфрий Гордеев, что в храме Живоначальной Троицы служит, Марк Попов из Успенского храма да Иван Кольцов.
— Так его что, сам князь прислал?!
— Того он не сказал.
— Веди сюда, — подумав, решил Кузьма Минич. — Да сам встань у дверей с саблей, да Олешку поставь рядом — с кистенем. Бог весть, что за человек такой… Коли при оружии — пусть отдаст. И бабам вели спрятаться. Ступай, голубушка, тут дела мужские.
