— Умеет!
И тут же, не отлагая дела на будущее, мясник велел принести с поварни подходящее тонкое поленце. Сам его весело, с прибаутками, обстругал, сам нанес девять зарубок, да не одну с другой рядом, а в несуразном порядке. И потом сам же ловко расколол полешко на две бирки.
— А ты думал, мне так счеты сводить не приходилось? Батюшка мой, Мина Анкудиныч, был солеваром в Балахне, я с малых лет ему в торговле помогал. А народишко там простой, вот я и наловчился с бирками обходиться.
— Надобно запомнить. Ну, стало быть, благодарствую на знатном угощении, пора и честь знать.
— Ты куда? — удивился Кузьма Минич. — Ночуй уж здесь. Спозаранку тебя подымем, накормим до отвала, и поедешь, благословясь.
Так и сделали.
Рано утром Чекмай, которому Кузьма Минич дал в спутники Олешку, крепкого молодца, да еще здоровенного детину Ерофея, которого приютил недавно, вышел из калитки и направился к Ямской улице. Там он, сговорившись с конюхами, хорошо заплатил, чтобы приютили на конюшнях двух его бахматов
[14].
— А что, верно ли, что ты для князя дружину собираешь? — спросил Ерофей. — Возьми и меня! Я, вишь, силен, бычка на плечах могу унести, веришь?
— Верю. Где тебя такого Кузьма Минич отыскал?
— Не он, другие. Я ведь боец! Что в стенке стоять, что в сшибку идти — кого хошь одолею.
Чекмай понял, что перед ним кулачный боец-стеношник, родом из Богом забытой глуши, которого случайно обнаружили там идущие с обозом купцы, любители поглядеть на кулачные бои, да и сманили в Нижний Новгород.
— Не хотел бы я пойти с тобой в сшибку, — сказал он. — Поди, сажен на пять от тебя отлетел бы.
Ерофей, довольный такой похвалой, расхохотался.
— Да и ты молодец дородный, плечистый, — ответил он добрым словом на доброе слово и от всей щедрости душевной треснул Чекмая по плечу. Чекмай устоял и ответил такой же лаской.
— Передай Кузьме Миничу — когда будет посылать ко мне людей, пусть и тебя пошлет.
— Да уж передам!
На том и расстались.
Чекмай сел в седло, подхватил поводья заводного коня и, трогая плечо, которое крепко запомнило Ерофееву руку, пустился в путь.
В Мукрееве его сразу отвели к князю.
— Ну, как там? — спросил князь, встав навстречу.
Чекмай с радостью отметил, что он уже почти уверенно стоит на обеих ногах.
— Я нашел то, что требуется, — верного человека… — тут Чекмай вдруг вспомнил Митькино пророчество и невольно рассмеялся.
— Что тут смешного? — удивился князь.
— Шахматы, будь они неладны! Ты ведь сам шахматами тешишься, знаешь, когда пешка вдруг может стать ферзем.
— Знаю — когда дойдет до самой крайней черты.
— Вот и отыскалась та пешка, что дошла до самой крайней черты. Кузьмой Миничем звать. Еще чуток — и ферзем станет.
— Отчего?
— Оттого, что я заключил с ним удачную сделку.
И Чекмай немало повеселил князя, рассказав об уговоре.
— Я ничего не могу поделать, пока он не пришлет людей. Но к тому времени я все приготовлю. И буду знать точно, сколько человек прячется на канатном дворе.
— Верно. Однако…
Чекмай понял — разбойное нападение на двор купца Анисимова князю все же не по душе.
— А как же быть-то? — спросил он. — Мне в Нижнем Кузьма все расписал — во что обойдется железо, ежели брать хотя бы олонецкое, но напрямую его не купишь — его скупают Соловецкая и Спасо-Прилуцкая обители. Они за полицу железа возьмут не меньше восьми денег. За прут хорошего уклада, из которого сабли ковать, — не меньше четырех денег. Есть железо серпуховское, тульское, каширское — но везти его, сам понимаешь, опасно, там всюду казаки шалят. Можно взять в Каргополе, в Устюжне… Сам ведаешь, сколько железа и уклада потребно ополчению.
— Ох, ведаю…
— Кузьма и другую беду рассказал. Наши северные обители торгуют солью-морянкой, у них свои соляные варницы. И им для выварки соли нужны особые железные ящики — называются црены. Они вроде огромных сковородок. На один такой црен идет полтораста полиц железа, гвоздей чуть ли не три пуда. Помолиться за нас иноки готовы — отчего ж не помолиться за устроение дел Московского государства. А за железо с нас меньше не возьмут. А то железо и тот уклад еще привезти надобно, еще кузнецам заплатить… Кузьма все растолковал, да я не все запомнил. Он даже ежели на площади криком кричать будет, всех денег не соберет.
Князь ничего не ответил.
— Деньги анисимовские на благое дело дадены — благому делу и послужат… — неуверенно сказал Чекмай.
— Так-то оно так…
И Чекмай понял, что более об этом говорить не стоит.
Князь все понимал не хуже, чем давний его товарищ. Но было в душе нечто вроде стенки между честным боем и недостойной хитростью. Не воинской хитростью, нет, — значение удара из засады князь понимал и такими ударами не пренебрегал. Тут же было иное…
Очень его раздражало, что дело освобождения Москвы зависело не от единого душевного порыва, не от ратной отваги, а от туго набитых кошелей.
— Куда теперь пошлешь? — спросил Чекмай. — Не на север ли?
На север ему самому хотелось — встретить английский корабль, поглядеть, что за люди отправятся водой в Вологду, да не повезут ли с собой подозрительных грузов. Деревнину он доверял — но Деревнин стар и подслеповат, а Гаврюшка при всей своей бойкости — неопытен.
— Нет, пока не стоит…
Отдохнув в Мукрееве два дня и отъевшись, малость понежившись в горячих лучах материнской заботы, Чекмай отправился в Вологду.
По пути он остановился у поворота на Холуй и покричал. Скоро на его призыв: «Эй, есть кто живой?!» — отозвались из чащобы, но холуяне показываться не пожелали — чего-то все же опасались. Тогда Чекмай свалил с заводного коня два мешка прямо на дорогу:
— Князя благодарите, он вас жалует!
Там были крупы, гречневая и пшено.
— Стой там, не двигайся!
Холуяне были хорошими охотниками и следопытами — приблизились бесшумно.
— Он самый, — услышал Чекмай чуть ли не из-под конских копыт. — Его ни с кем не спутаешь. Исполать тебе, молодец. А князю передай — мы его добро помним и помнить будем.
С тем Чекмай и уехал, ведя в поводу заводного бахмата.
Глава 17
Возвращение Чекмая
Митька имел совесть. И эта совесть заставила его вплотную заняться кровлей Ивашкиной избы. Он и соломы три воза привез, чего с избытком хватило, и камыша с Золотухи и с Вологды, и нанял в Заречье опытного человека, чтобы самому быть у него на подхвате. Это давало возможность сидеть на крыше и наблюдать за канатным двором.
