Гаврюшка смотрел Чекмаю в рот с восторгом: все, чего он желал, это служить под началом у Чекмая.
А Иван Андреич, послушав и покряхтев, сказал:
— Ловушка надобна.
— Какая?
— Вот вы, нынешние, горазды кулаками махать, а ловушки ставить не обучены, — высокомерно сказал старый подьячий. — А нам доводилось.
— Как же на него, на черта брюхатого, ловушку ставить? — спросил Глеб. — Волчью яму разве копать?..
Деревнин повернулся к нему, хмыкнул и сказал:
— Ты только по дереву малевать горазд?
— По простым доскам, по кипарисовым, а что?
Тогда Деревнин повернулся к внуку.
— Можешь его рожу размалевать? Да так, чтобы не навеки? Чтобы потом смыть? Придумаешь?
— Я не баба! — возмутился Гаврюшка и услышал строгое дедовское «Цыц!»
— Подрывать ворота не придется, они сами отворятся, — сказал тогда Иван Андреич. — Но тут уж — не зевай! Как только будет щель с палец — так туда и ломись всей силой!
Чекмай видел — старику очень хочется показать, что его старая выучка посильнее Чекмаевых затей будет.
— Иван Андреич, не томи, говори, что на уме, — попросил он. — Сами, вишь, додуматься не можем. И при чем тут Гаврюшкина рожа — в толк не возьму.
— А при том, что человек — глуп! — Деревнин воздел вверх перст. — И чем здоровее детина, чем в плечищах шире, тем он дурее.
Плечистый Чекмай предпочел не заметить намека — и правильно сделал.
— Внучек мой — можно сказать, выходец с того света, и за то тебе низкий поклон. А надо, чтобы он вдругорядь из Вологды выкарабкался. Я с ним об этом деле толковал — по всему выходит, что в прорубь его сунул певчий Матюшка. Вот Матюшка и отворит нам анисимовские ворота.
Чекмай с любопытством посмотрел на старого подьячего.
— Ин ладно, будь по-твоему. Ставь свою ловушку. Когда ты ее наладишь?
— Хоть следующей ночью. Вот те крест, — Деревнин перекрестился. — Мы такое, бывало, проделывали — способ старый, ни разу не подводил.
— Нет, следующей — рановато. Глебу с Ульянушкой нужно собраться в дорогу, увязать свое добро в узлы и перебраться в Рощенье — чтобы ночью по мосту с узлами не носиться. Митька, и ты тоже переберешься со своими деревяшками. После такого их в Вологде оставлять нельзя. Воевода не потерпит, чтобы у него под боком дворы приступом брали, начнется розыск.
— Жаль, — сказала Ульянушка. — Только-только обжились на этом месте…
— Не горюй, вас с Настасьей мы отправим в Мугреево, к княгине и к моей матушке. Там вы будете под охраной. И не в закопченной избе жить будете, а в горнице с настоящей печкой. Митя, тебе там тоже место найдется.
— А Глеб? — спросила Ульянушка.
— И ему места хватит, коли решит там остаться.
Ульянушка с тревогой взглянула на мужа.
— Там же Ивана Андреича приютят вместе с Гаврюшкой.
— Не поеду ни в какое Мугреево! — тут же взвился Гаврюшка.
— А куда? В Новгород, что ли?
— В Новгород, со всеми!
— Рано тебе еще в ратники, — сказал Чекмай. — А вот защищать Мугреево, коли туда сунется казачья шайка, ты годишься. Там тебя научат из пищали палить… Ну, что нос повесил?..
— Я со всеми хочу. Мне уж четырнадцать, — сердито ответил Гаврюшка. — И что, плохо я себя на Севере показал? Вот и дедушка доволен! А он хвалить горазд лишь в один день — на святого Касьяна.
Касьяновы именины случались раз в четыре года, и Деревнин за этот ехидный намек погрозил внуку пальцем.
— Потом об этом потолкуем.
И Чекмай наотрез отказался говорить о Гаврюшкином желании стать ратником новгородского ополчения, Гаврюшка же решил для себя: нужно еще раз делом доказать свою пригодность. А дело — вот оно, внезапное нападение на анисимовский двор.
После всенощной Деревнин, Гаврюшка и любознательный Митька подошли к Успенскому храму. При них были на всякий случай трое молодцов-новгородцев. Чекмай велел им взять с собой веревки — если вдруг ловушка Деревнина не сработает, так попросту пленить певчего-убийцу. Митька тащил ведерко с водой. Гаврюшка же кутал размалеванное Глебом лицо в грязный рушник, хотя было уже довольно темно.
Матвей, исполнив свои обязанности певчего, отправился домой. Его изба была за стенами Насон-города, ближе к Верхнему посаду.
Маленький отряд обогнал Матвея, и в самый последний миг Митька выплеснул на Гаврюшку все ведро, один из новгородцев дал ему в руку зажженную свечу, а дед подтолкнул его в спину: ступай, мол, телепень, чего встал?
Матвей увидел перед собой парнишку, которого собственноручно утопил в проруби. С утопленника стекала вода, мокрые волосы облепили зеленовато-синеватое лицо (Глеб не имел дела с покойниками, пролежавшими на дне полгода, доверился воображению и тем правилам, по которым иконописец должен изображать бесов).
Свеча освещала это страшное лицо именно так, как надо: явление невинно убиенного с заупокойной свечой было прекрасным изобретением старого подьячего.
— Здравствуй, дяденька Матвей, — хрипло сказал Гаврюшка. — А я ведь живой — вон, потрогай…
Более ничего говорить не пришлось — Матвей заорал и пустился наутек. За ним побежали молодцы, покрикивая: а вот кого в пекло, а вот кого на сковородку!
Гаврюшка и Иван Андреич остались стоять: подьячий уже не мог бегать, да и почти не видел перед собой дорогу, а Гаврюшке совесть не дала бросить деда. Митька тоже убежал — он нужен был Чекмаю в анисимовском доме.
— Ох, жаль, не увижу, как они приступом купецкий двор брать станут, — сказал Гаврюшка. — Давай пойдем туда, дедушка! Неужто тебе не любопытно?
Ему страх как хотелось совершить подвиг — отвести от Чекмая удар бердыша или дубины. Пусть видит — вот кому место в ополчании.
— Ничего, будут еще у тебя и приступы, и пальба, и кровопролитие, — утешил дед. — Время такое — нескоро людишки угомонятся. А сейчас, как сговаривались, пойдем в Рощенье. Там тебя мать ждет, уже всем святым молится. И оттуда все вместе — в дорогу.
— Но ведь наше ополчение скоро возьмет Москву?
— Возьмет. А казаки разбегутся, будут гулять шайками, будут до последнего за свою вольность держаться. Он них, чего доброго, поболее хлопот будет, чем от поляков… Успеешь еще навоеваться.
И дед, с непривычной для него самого нежностью, стал оттирать мокрым рушником лицо внука от Глебовых красок.
Глеб в это время был в засаде у анисимовских ворот. При нем была Ульянушка. Она, как полагается женщине, живущей в бунташное время, умела перевязывать раны и взяла с собой десятка два смотанных полос холста.
Говорить мужу, чтобы поберег себя, она не стала — Глеб был возбужден и за бабьи причитания мог и обругать. Вместо того она тихонько подошла к Чекмаю.
