Что касается Деревнина — он опять взялся улаживать свои сложные отношения с Господом, молился и вел бесконечную беседу, в которой говорил о своих горестях, Господь же молча слушал.
— Отчего я, дурень старый, людей послушался? — спрашивал Иван Андреич. — Мало ли что о Марье говорили? Я тоже не святой отшельник. Она мне и по годам более подходила, и дочек бы не нарожала. Отчего я взял молодую девку? Как меня угораздило? Ведь ясно же — молодая жена при старом муже непременно прелюбодеицей станет! Вот и стала… За что мне это, Господи?..
Ответа пока что не было.
И долго клял Иван Андреич свою Авдотью, даже умаялся, пока вдруг не слетело с языка:
— Ох, как-то она там?..
Он знал, что оставил непутевой жене приданое для дочек, можно было понемногу тратить это приданое, знал также, что она — заботливая мать, да ведь женщине, живущей без мужа, тяжко, она как тот горох на обочине, кто ни пройдет — всяк стручок отщипнуть норовит. И знал он от Настасьи, что Авдотью обокрали, после чего она с дочками и со старой мамкой исчезла. Куда, для чего — подумать было жутко, в голову лезли совсем уж стыдные и дурные мысли.
— Ох, как-то там Аннушка с Василисушкой?..
И опять он взялся сочинять Авдотьины грехи: каково дочкам при гулящей матушке? И опять охватила душу жалость. Кончилось же это тем, что он пришел к княгине Прасковье, поклонился и сказал:
— Княгиня-матушка, хочу я вернуться в Вологду, поискать женишку свою с дочеришками. Что бы она там ни творила… Коли что — я хоть девок своих заберу.
— Куда ты потащишься, Иван Андреич? — спросила княгиня. — Глазами ты слаб, свиту тебе дать я не могу.
— На что свита? Я внука возьму, он мне и глаза, и посох.
Это было сказано с немалой гордостью.
— Вот еще выдумал! Сиди тут. На дорогах неспокойно. Там разве что Чекмай может в одиночку странствовать, а с тебя довольно!
Она намекала на ту погоню Деревнина с покойным батюшкой Памфилом за Гаврюшкой, которая лишь чудом не кончилась на том свете.
Деревнин откланялся, но заноза в душе осталась, словно бы кто незримый сидел и бубнил: сыщи да сыщи Авдотью! Спаси да спаси дочек!
А тем временем прошла осень и выпал первый снег.
Приходили краткие весточки: княгине — от мужа, Глебу — от Чекмая. Глеб читал их Деревнину, и они могли подолгу обсуждать, что да как делается в государстве, исследовать все допущенные в прошлые года ошибки. Деревнин такие беседы любил, Глебу они тоже были в радость — он мог во время разговора потихоньку трудиться. Он написал для княгини образ святой великомученицы Параскевы. Подновил и два старых образа из крестовой палаты. Словом, не бездельничал и хлеб даром не ел. Митька же вырезал для святой Параскевы красивую рамку.
Один Гаврюшка немыслимо тосковал. Была жизнь, была суета, то радостная, то опасная. А теперь сиди, отроча малое, со стариками да с детишками, жди у моря погоды…
Он вспоминал Архангельский острог, веселых и отчаянных поморов, и все яснее понимал: поморский молодец недолго бы терпел такое издевательство. Но уходить в одиночку, да еще зимой, Гаврюшка все же побаивался. Он помнил, как чуть не отдал Богу душу в проруби, помнил также рассказы Чекмая и Митьки — как родной дед чудом в зимнем лесу уцелел.
Приходилось ждать…
Ожиданию он предавался, сидя со сторожами возле большой затынной пищали. Во дворе ему было веселее — от бывалых мужиков много чего можно наслушаться и многому научиться. К деду он приходил, когда настойчиво звали.
Иван Андреич же совершал прогулки по гульбищу, вниз, во двор, не спускался. Там, внизу, играли с дворовыми ребятишками его внучки, он слушал визг и смех, невольно улыбался в седые усы. А потом, вдруг затосковав, вспоминал дочек — как они, такими же несмышленышами, возились в снегу.
Однажды к нему подошел Митька и жалобно попросил сыграть в тавлеи или в шахматы. Деревнин согласился, и за игрой они разговорились. Митька признался, что заскучал в Мугрееве, что тягостно ему тут, и помянул добрым словом Вологду, где его отменно принимали в купеческих домах. Деревнин сообразил: так вот же надежный попутчик! Опять же — летом пока на телеге до той Вологды доедешь, всю душу на ухабах и колдобинах она из тебя вытрясет, в осеннюю распутицу вообще лучше дома сидеть, а наступает зима — и будет гладкий ровный зимник, по которому на санках, да с хорошим возником, не доедешь — долетишь до Вологды. Можно даже домчаться за седмицу.
К княгине они пошли вместе. Деревнин еще раз все обстоятельно рассказал про дочек и про свое о них беспокойство. Митька то хмуро смотрел в пол, то вдруг бурно поддерживал Деревнина.
Княгиня Прасковья, как известный «Домострой» велит хорошей хозяйке, особо пеклась о том, чтобы в дворне всех вовремя переженить — и не знать всей той суматохи, какая бывает, когда незамужняя девка вдруг соберется рожать. Ближние женщины донесли ей, что Митька сохнет по Настасье, а Настасья на него и не глядит. Ульянушка, будучи допрошена, подтвердила: именно так, а поскольку разговаривать с бабами и девками этот молодец не обучен, то всего лишь мечет из-под бровей пронзительные взоры. И добросердечная княгиня согласилась отпустить Митьку с Деревниным в Вологду, даже дала им надежного кучера и только просила подождать, когда встанет надежный зимник. Поехала с ними также одна из ее ближних женщин, мамка Игнатьевна, — той тоже вдруг захотелось внуков обнять; кроме того, прочие женщины надавали ей поручений — чего да в каких количествах купить.
Деревнину повезло — не он один собрался в Вологду, ехали также люди из Южи, потом, ближе к Иванову, собрался целый обоз.
И чем ближе была Вологда — тем беспокойнее делалось на душе…
Глава 22
Дела семейные
В Вологде мамку Игнатьевну высадили там, где жила ее родня, в Нижнем посаде, и Деревнин приказал везти себя к Кузьме Гречишникову. Там он наделал переполоху — какой случается, когда вдруг приезжает в гости выходец с того света. И там лишь он узнал печальные новости: торговля Гречишниковых перебивается с хлеба на квас, потому что немалые деньги отданы были Анисимову и вместе с ним сгинули; о том, что Авдотья вскоре после того, как отпели Ивана Андреича, была обворована лихими людьми и куда-то подалась с дочками и с мамкой Степановной, Деревнин знал, но надеялся, что все же нашлась. Гречишниковы поведали, что незадолго до своей гибели Артемий Кузьмич вдруг взялся ее искать, всех поднял на ноги, но не нашел.
Первое, что пришло Деревнину на ум: объявился полюбовник! Но он много чего в жизни повидал и понимал: вряд ли женщина, уходя жить к полюбовнику, возьмет с собой двух почти взрослых красавиц-дочерей.
Митька сидел в уголке на лавке, слушал, как Кузьма Петрович с Мартьяном Петровичем на два голоса повествуют Деревнину о бедах, да вдруг и заговорил:
— Коли она, Авдотья, ушла жить в Заречье, я ее живо сыщу!
— Анисимовские люди не сыскали, а ты, вишь, какой ловкий! — ответили ему Гречишниковы.
