— Щелок нужно раздобыть, — сказала она. — Свой готовить — так времени нет. Вот ведь докука — у людей Рождество, а у нас?..
Голос у дочери был брюзгливый, неприятный. Авдотья и так-то сидела съежившись, а теперь и вовсе сжалась в комочек. Деревнину стало жаль ее — он сам от себя столь острой жалости не ожидал.
— И у нас Рождество. Гостью Бог послал, — одернул он недовольную дочь.
— Гостью…
И он понял — Авдотья тут жить не будет. А где? Даже коли есть богаделенка — примут ли туда брюхатую бабу? Вдову бы, может, приняли, но она — не вдова. Скажут — к мужу ступай.
— Сколько? — спросил он, указав перстом на чрево.
— Шесть месяцев.
— К Пасхе, значит, опростаешься.
— К Пасхе…
О чем еще спрашивать — он не знал, сел на другой край лавки и задумался.
Пришла Домна, сказала: дай бог здоровья соседям, все поняли, топят мыльню. И захлопотала у стола: как бы ни было, а святой праздник, грех в такой праздник друг на дружку злобиться. Опять же — кулебяка в печи преет, как бы не ссохлась!
Дочки сменили гнев на милость — поставили для матери мису, туда вывалили дюжину блинов, придвинули плошки с икрой. Авдотья тихо поблагодарила.
Деревнин, единственный мужчина в избе, прочитал, как положено главе семьи, молитву:
— Господи Иисусе Христе, Боже наш, благослови нам пищу и питие молитвами Пречистыя Твоея Матере и всех святых Твоих, яко благословен во веки веков.
— Аминь, — дружно ответили женщины.
Застольной беседы не получилось, хотя Домнушка и старалась. Меж тем стало темнеть, прибежала соседка, Авдотью повели в мыльню. Домна пошла с ней — помочь.
Деревнин остался с дочками.
— Вот так-то, — сказал он. — К Светлой Пасхе, стало быть…
Аннушка и Василиса переглянулись.
— Мы знаем, от кого это, — вдруг произнесла Аннушка. — Его Никитой звать. Никита Вострый. Он из Москвы сюда прибежал.
— Мы его на канатном дворе видели, — подтвердила Василиса. — А потом нам Ждана сказала…
— Вострый… Вот оно что…
Никиту, служившего в Посольском приказе, Деревнин вспомнил сразу.
— Так пусть бы он забрал, — предложила Василиса. — Его чадо, ему и растить. А ты бы…
И замолчала.
— Его на свете больше нет, — ответил Деревнин. — У нее на глазах казаки саблями зарубили.
— Господи Иисусе! — Дочки разом перекрестились.
— Коли так… коли он дитя не заберет… так ты ее не простишь? — спросила Василиса.
— Не знаю, Василисушка.
И впрямь — простить такое было мудрено. Прелюбодеица… Сколько же лет она случая ждала! Дождалась… Не потому ли сбежала со своим Никитой, что считала себя вдовой?..
Трудно было догадаться Деревнину, что творилось в душе у Авдотьи. Он чувствовал: чтобы простить, нужно сперва понять. А вот понять, что так привязало Авдотью к Вострому, он как раз не мог. Он никогда ничего подобного не испытывал — разве что к той Марье, и то их связь держалась Марьиными усилиями.
И Никиту он понять не мог. Женили на красивой, да хворой, — про то Деревнин был наслышан. Так сбыл бы хворую в обитель, уговорил принять постриженье, а сам высватал юную, свежую, не старше восемнадцати. Так нет же — Авдотью ему подавай!
Что же это за цепи, которыми вдруг сковывает некая сила мужчину и женщину? Не венчальный обряд, а совсем иное?
Домна довольно долго парила и оттирала Авдотью, потом вычесывала частым гребнем, потом ждала, пока распущенные косы окончательно высохнут. Все это время Деревнин сидел в Домниной избе, хотя следовало бы уйти. Какое ему дело до прелюбодеицы? Он дочерей поздравил, подарки отдал, об их приданом потолковал, добавить еще денег пообещал — ну так что ж еще? А он, вишь, сидит…
Дочери решили, что пойдут в мыльню по второму пару, быстро собрались и убежали. Деревнина оставили совсем одного. Он поднял с пола брошенный Авдотьей тулуп, вздохнул и вытащил его во двор. Там, повесив на тын, долго и старательно выколачивал поленом.
Пришли Домна и Авдотья.
— Отродясь такого Рождества не бывало, — сказала Домна. — Добрые люди в церковь пошли, а мы — в мыльню. Смех, да и только.
— Нет ли у тебя, Домнушка, хоть какой старой распашницы? — спросил Деревнин. — Однорядку эту в печке бы сжечь.
— Я только пуговицы спорю! — обрадовалась Домна. Пуговицы в бабьей тряпичной казне всегда пригодятся. Авдотья же молчала. Рубаха, что дала Аннушка, была ей коротковата — дочка еще не вошла в полный рост. Деревнин покосился на худые босые ноги, вспомнил — таковы же были, когда носила дочерей, все в брюхо ушло, а тело отощало.
— Ну, будет тебе прохлаждаться, — строго сказал он. — Обувайся, одевайся, идти нам недалеко, с полверсты.
Авдотья испуганно посмотрела на него — и вдруг поняла…
Ей не пришлось падать на колени, каяться, хватиться за деревнинские сапоги — да она бы и не смогла, скорее бы вновь ушла — куда глаза глядят, пока сил хватает. А вот так, как если бы ничего не было…
Было же, было!
А он, вишь, знать не желает…
Они шли по заснеженной улице, Иван Андреич, как положено мужу, вел жену за руку, выступал чуть впереди, опираясь на посох, она — чуть позади.
Ее тощий мешок с жалкими пожитками остался у Домны. Но она несла главное, что с огромным трудом сберегла, пока добиралась до Вологды. То, что осталось от великой и несчастной любви, несла. И впервые за все время нелегкого пути Авдотья была спокойна.
У нее были дом и муж.
Эпилог
— Конно, людно и оружно, — сказал Чекмай, сверху, с высоты седла, глядя на шествие.
Прочие стояли рядом, держа в поводу коней.
— Истинно крестный ход, — добавил Глеб. — И образа впереди несут. Тихвинскую Богородицу, Владимирскую Богородицу…
— А ведь, статочно, впервые в жизни сапогами грязь месят, — заметил Митька.
— Кое-кому это лишь на пользу пойдет… — Продолжать Чекмай не стал.
Они стояли на взгорке и смотрели на длинное неторопливое шествие. Торжественное посольство, так было решено Земским собором, шло к Костроме, к Ипатьевскому монастырю, звать на царство Михаила Романова — внучатого племянника покойной царицы Анастасии Романовны, то есть ближайшего родственника угасшего царского рода. Впереди — архиепископ Феодорит со всем своим священным собором, следом — господа послы, вел их боярин Федор Иванович Шереметев. Далее — князья, дворяне, сообразно их чинам. По снежному месиву волочились полы дорогих, крытых бархатом, объярью и алтабасом шуб.
Шли в общем потоке те, кто желал бы посадить на престол английского короля, польского королевича и даже маленького Ивана — сына Маринки Мнишек. А что им еще оставалось? За ними двигался простой люд, который, увидев шествие, не мог устоять на месте. Все шли вперемешку — бабы, мужики, старики, подростки, детей несли на руках. Замыкали этот крестный ход конные — от недобитых казацких и польских отрядов можно было ждать внезапного нападения. И за конными тащились телеги с нужным в походе имуществом.
