Пешим приходится и в чистом поле, в шатрах, порой ночевать. Хорошо было — проходя через Троице-Сергиеву лавру, там в тепле спали, иноки приютили. Потом у шествия был хороший ночлег в Переславле, потом — в Ростове, потом — в Ярославле. Оттуда до Ипатьевской обители — с полсотни верст всего.
— То-то будет беда, коли матушка сына не даст на царство, — сказал Глеб.
— А даст. Деваться некуда — так всем миром решили. Земский собор приговорил — так тому и быть.
Ульянушка молчала. И вмешиваться в мужской разговор не хотела, и просто слов у нее не было — при виде образов, плывущих впереди, и множества народу, идущего за образами, она вдруг почувствовала то, что не могли еще почувствовать занятые беседой мужчины.
Это был какой-то не совсем земной путь народа среди покрытых снегом полей.
Молчал и Гаврюшка, державший под уздцы двух лошадей: свою и ту, что под вьюками. Он, правда, думал не о возвышенном.
Думал он: как будет славно, когда настанет мир, Глеб с Ульянушкой поселятся в Москве! Иконописцу там работы хватит — писать образа взамен погубленных для оскверненных поляками храмов. Где-то там будет жить и дед Чекмай. Сейчас, лишившись седой гривы и коротко остригши волосы, он уже не был похож на деда. И Митя — Митя будет резьбой по дереву или по кости промышлять. А он, Гаврила Деревнин, будет жить с матушкой и сестрицами. На службу его определят, будет молодому государю, почти своему ровеснику, служить… и хорошо бы опять при Чекмае!..
Дед твердо решил жить в Вологде — и, пожалуй, был прав. Там его дочери вышли замуж, нарожают внуков. Там хочет жить и Авдотья. Как большинство юных мужчин, Гаврюшка не умел считать месяцы бабьей тягости, известие о рождении младенца получил с большим опозданием, когда это случилось — не любопытствовал. Ульянушка поддразнивала его — тот младенец ведь приходится ему родным дядюшкой. Она знала правду, да не хотела смущать Гаврюшку той правдой.
Гаврюшка за год вытянулся, окреп, плечи раздались, руки привыкли управляться и с копьецом-сулицей, и с аркебузой, и даже с саблей; верхом же он выучился ездить у служивших в рати татар, а они наездники отменные. Вот только и кудри ему, как и Митьке, пришлось состричь: в войске завшиветь — раз плюнуть. Но кудри — не зубы, вырастут новые. И Гаврюшка очень хотел, чтобы московские девки полюбовались, как он едет по Ильинке или по Варварке на хорошем коне, подбочась, и чтобы кудри из-под шапочки вились! Очень ему желалось нравиться девкам…
Но сперва — на Север, с Чекмаем! Это уже решено.
В минувшем году англичане там шалили, объявился целый отряд. И, видно, этот отряд уже считал Север вотчиной своего короля — когда на Холмогоры напало войско, в котором были и поляки, и казаки, и всякий мутный люд, желавший поживиться в богатом городе, англичане вместе с холмогорцами держали оборону. Куда тот отряд делся, что привезут английские суда в Архангельский острог, когда вскроются реки и море, — все это предстояло разведать Чекмаю по решению его воеводы…
— А вот что, — сказал Чекмай. — Давайте-ка и мы тоже пойдем. Братцы, ведь все эти бояре да князья, что пытались подсунуть нам иноземных государей, не имеют истинного права идти просить матушку Марфу, чтобы дала сына на царство. А мы-то ведь имеем! Пойдем, а? Что нам стоит?
— Нас к ней и близко не подпустят, — возразил благоразумный Глеб.
— А и пусть! — воскликнул Митька. — Господь на небесах услышит, что мы просим. Их-то, может, и не услышит, а нас — да! И даст он нам наконец государя.
— Экий ты… Господь, вишь, его услышит… — проворчал Чекмай. — Думаешь, венчают Михаила на царство — и тут все наши беды кончатся? Рай на земле сделается? У нас еще есть забота — Маринку изловить, что в Рязань со своим воренком сбежала, казаков утихомирить. По Заруцкому, поди, уж виселица горькими слезами плачет. И сдается мне, что польский король с королевичем еще нескоро угомонятся. Хорошо хоть, шведов наш воевода обыграл, как Митька меня — в свои шахматы…
Земской собор, избравший юного царя, сперва кипел и бурлил, казалось, у всякого из семи сотен выборных свой будущий царь наготове. Польского королевича Владислава и сынка Маринки Мнишек удалось отмести сразу. Об английском короле с его сомнительным православием тоже вспомнили. Но король-то далеко, а кто близко — так это шведы в Новгороде-Великом, с которыми славный полководец Делагардий, и он посылал своих лазутчиков в Москву. Каким-то образом он сумел сманить на свою сторону кое-кого из выборных, и выкрикнули шведского королевича Карла-Филиппа. И это князя Пожарского сильно обеспокоило.
Он понял — нужно как-то потянуть время, пока не будет избран истинный царь.
Было у него кое-что наготове — так, на всякий случай. Чекмай с ратниками еще осенью изловил лазутчика-шведа. Что с ним делать — было пока непонятно, решили оставить про запас, авось пригодится. И пригодился! Князь тайно отправил его с посланием к Якобу Делагардию. В послании говорилось: и сам он, и многие бояре хотят отдать русский трон Карлу-Филиппу, надобно только обождать, пока Земский собор примет такое мудрое решение, а до той поры сидеть бы Делагардию в Новгороде и ничего не затевать, чтобы не спугнуть удачу.
Одному Богу ведомо, что бы вышло, кабы шведский полководец двинул рать на Москву. И без него с поляками все еще хлопот хватало, двух таких врагов, пожалуй, было бы не одолеть. Но Земский собор был удивительным и редким примером того, что сборище разномастного люда, все семьсот человек, может сообща принять разумное решение. Оно было таково — иноземец не может править Московским царством, а избирать государя следует из московских родов, кого Бог даст. Смирившись с этим, бояре и князья, дворяне и городские старейшины, лица духовного звания и казаки шли сейчас к Костроме, к Успенской обители, где укрылась сильно напуганная Смутой старица Марфа с сыном Михаилом.
— Скорее бы удалось патриарха Филарета из польского плена воротить, — сказал Глеб. — Казаки с тушинских времен, когда с ним вместе Тушинскому вору послужили, его чтят. Он сумеет с ними управиться. И не вышло бы худа — польский король, узнавши, что сын патриарха венчается на царство, может отцу отомстить.
— Может, — согласился Чекмай. — Да вряд ли станет. Сейчас пора наконец пленных разменять. А за нашего патриарха можно немало польских панов в их отечество воротить.
— Ох, хотелось бы…
Митька же молчал. Он думал о той грамотке, что полгода назад княгиня Прасковья прислала мужу. Там кроме благих пожеланий да известий об учебе сыновей было кое-что для Гаврюшки и для Митьки. Гаврюшке Настасья посылала свое материнское благословение, а Митьке — поклон, всего лишь поклон. Но коли в послании самой княгини оказались такие слова — то неспроста!
Ульянушка, на которой под сарафаном были мужские порты и мужские же сапоги, довольно легко забралась на лошадь. Пришлось и эту науку освоить, сопровождая мужа. Но она не жаловалась.
Ей нелегко пришлось в военном походе, но он имел для Ульянушки особый смысл: раньше она гордилась Глебом из-за его иконописного мастерства, из-за его знаний, но порой, к собственному стыду, сравнивала его с Чекмаем — прирожденным бойцом. А теперь она несколько раз видела мужа в бою — и больше о достоинствах Чекмая не помышляла.
