Какими будут новые люди
Как часто теперь произносят иностранные слова: «ньюсмейкеры», «колледж»… Ну почему же колледж, когда у нас школа с пансионом? А эти самые ньюсмейкеры, которые, когда им уже совсем нечего рассказывать, кричат: «О! Премьера в Подвале!» И реакция на сообщение о стопроцентной посещаемости подвального театра у них весьма своеобразная: «Да не может быть, врут! Приписывают!» или: «Коммерческий театр, ну понятно…» и так далее и тому подобное. И ведь почти никто не скажет, что Подвал – это театр, который является одним из самых испрашиваемых зрителем, в котором дела идут просто хорошо.
Как ни сопротивляюсь я употреблению иностранных слов, должен констатировать, что наше дело, наш театр, начавшийся когда-то в заброшенном угольном подвале, на глазах превращается в довольно внушительный холдинг. Холдинг вмещает в себя сам Подвал, строящееся здание театра на Малой Сухаревской, художественно-производственный комбинат по созданию театральных декораций в Ижорском проезде и театральную Школу для особо одаренного российского юношества. Думаю, это не имеющая аналогов структура. И дело даже не в том, что аналогов она не имеет, а в том, что она живая. Она – не планируемые производственные мощности. Скорее, она как растущий человек, который поначалу, когда он мал, может только лежать, размахивая в воздухе руками и ногами. Потом он вдруг садится, встает и начинает двигаться: сначала неуверенно, а затем выполняя все более и более сложные движения. Вот что такое наш этот самый холдинг. Это называется – обретение себя в полный рост, адекватное ощущение себя в пространстве и уверенное управление собой.
Таким образом, это означает – а я в это верю, – что через год после окончания строительных работ на улице Малая Сухаревская, 5 вступит в новую жизнь в новом помещении тот маленький подвальный студийный коллектив, который и называется Московским театром-студией под руководством Олега Табакова.
Переезд театра в новое здание с бóльшей сценой и большим залом никак не скажется, впрочем, на численности труппы подвального театра. Расширяться и совершенствоваться будет художественно-постановочная часть, потому что обслуживать пространство четырехсотенного зала – это совсем не то, что практикуется нынче в зале на сто с небольшим мест. Иногда мы будем играть спектакли на двух сценах одновременно, а в остальное время зал на Чаплыгина должен стать полигоном для театральной школы, где сейчас учится уже третий набор наших учеников. Сцена Подвала останется как наше «намоленное место», место, где все начиналось.
Да и не только в этом дело. Просто я довольно много своих денег туда вложил, в этот подвал. И он мне дорог, может быть, вполне сентиментально. Я ведь не размышлял на тему, как это приватизировать или как-то еще там его каким-то образом «прихватить». А это все-таки условие для полноценного и очень активного строительства будущего театра. Строительства не в смысле «камень на камень, кирпич на кирпич», а формирования и развития целых театральных поколений.
А дальше нам предстоит, конечно, серьезное укрепление финансово-экономической площадки театра. Потому что зрителей будет в три с половиной раза больше, а стало быть, все увеличится соответственно – и доходы, и траты. Но финансовая прочность будет составлять 1,7, а может быть, даже 1,8 от той, что есть сейчас.
…Когда откроется наше новое здание театра, тем, кто начинал этот путь вместе со мной, – Мише Хомякову, Андрею Смолякову, Наде Лебедевой, будет за пятьдесят. И, конечно, многое будет зависеть от того, что сможет дать театру наша школа, кого она воспитает, возделывая юные дарования. Меня очень заботит, какими людьми они будут и будут ли они привиты этой самой любовью и мечтой о серьезном театре, о театре-семье… Или же они окажутся только профессионалами.
Глава пятая
Кризисный
Трудное наследство
Реальные события не пишутся начерно и уж тем более не корректируются в соответствии с нашими желаниями. В жизни все происходит достаточно стремительно и жестко, что называется без вычислительной техники при всем ее сегодняшнем совершенстве. Так было и в конце мая 2000 года, когда случилась беда. Умер Олег Николаевич Ефремов… Уход дорогих людей всегда, зримо или незримо, меняет твою жизнь, прибавляя ощущения сиротства, жалости к себе и ответственности перед оставленными. Смерть Ефремова, возглавлявшего МХАТ тридцать лет, резко изменила мою жизнь, ибо моей долей наследства оказался Московский Художественный театр.
Самым тяжелым временем не только для Художественного театра «эпохи Ефремова», но и для всей нашей страны оказалось последнее десятилетие миллениума, когда Советский Союз распался и возникло то новообразование, которое сейчас кличут Российской Федерацией. В сознании людей период этот связан прежде всего с экономическим бедствием, приведшим к исключительному наличию на прилавках продуктовых магазинов таких «деликатесов», как рыба ледяная и салат из морской капусты. Сейчас многие вещи из «той жизни» воспринимаются как ирреальная картина… Вспоминая «лихие девяностые», я думаю: «Да какой же жизненной силой наделен русский человек, а главное, какой сопротивляемостью оснащен его желудок, чтобы все это переварить и превозмочь?!» Но тем не менее это состоялось. Видимо, в жанре того же преодоления, которое в свое время очень смешно и удачно Александр Моисеевич Володин называл «вопрекизмом».
Школа-студия МХАТ, руководителем которой я был на протяжении пятнадцати лет, выживала в девяностые годы именно вопреки всему. Театральный вуз не только не пришел в упадок, но сумел остаться на плаву, преодолеть нищенство, ответить на все вызовы истории, судьбы и обстоятельств. Благодаря высокой стене своего маленького монастыря Школе удалось сохранить педагогические кадры. Это оказалось особенно важным в момент разделения театра, когда так или иначе надо было выбирать – «с кем вы, мастера культуры»: со МХАТом Горького или со МХАТом Чехова. Институт пережил трагические уходы из жизни педагогов, которые были, собственно, скелетом этой организации. Герасимов, Богомолов… Я не называю более знаменитых и более остепененных. В это же самое время довольно естественно стали привлекаться к сотрудничеству нужные люди, соответствующие моим представлениям о том, какими должны быть мастера Школы-студии: Алла Покровская, Александр Калягин, Лев Дуров, Евгений Лазарев пришли в то самое время.
Порой импульсом для новой идеи служил, казалось бы, проигранный бой… К примеру, обращаются ко мне однажды корейцы с просьбой их обучить. Я говорю: учеба будет стоить, ну, скажем, полмиллиона. Проходит ничтожно малое время, и сразу два ректора конкурирующих театральных вузов снижают эту цену впятеро и получают корейцев себе. На языке экономистов это называется демпинг, искусственное занижение цены. Нечестная конкуренция. Но не о честности в ту пору велся разговор, а о выживании, и, стало быть, представления о нормах, о профессиональной этике частенько отходили на второй план. И в это же самое время… Я сейчас не очень даже понимаю, как и почему я, с присущим мне трезвым прагматизмом, решился в 1991 году на авантюру с Кембриджем, организовав Летнюю школу Станиславского в Америке, чтобы обучать одаренных граждан США, имеющих средства, «экстрактизированному» актерскому мастерству.
