В Художественном театре было несколько человек, которые претендовали на наследование руководства после возможной смерти Ефремова. Я знал это, но было одно обстоятельство. В этой труппе человеческие отношения (а это категория очень обязывающая и лимитирующая как одну, так и другую сторону) у меня были только со Славой Невинным, человеком мне душевно близким, и с Ией Саввиной, которая приходила ко мне «прощаться», когда я лежал с инфарктом… То есть у меня не было каких-то житейских обязательств перед всей этой огромной труппой, что было чрезвычайно и принципиально важно. Поэтому я твердо понимал, что никому из сидящих в зале ничем не обязан. Кроме разве что радости, испытанной, когда кто-то из них удивлял меня своим актерским талантом на сцене. Они не звали меня на царство, я не стал въезжать в кабинет на белом коне, но и ничьим должником себя не чувствовал.
Тем более что наследство мне досталось тяжелое. В театре творилось нечто невообразимое: срач, грязь, пьянь, воровство… И народные, и заслуженные актрисы гасили чинарики, вдавливая их в давно не крашенные батареи парового отопления. Все это производило на меня очень тяжелое впечатление.
Сразу, с присущим мне легкомыслием, я довел до сведения коллектива, что прошлым грехам объявляется амнистия, но повторение их, пусть даже в виде брошенных окурков, будет наказуемо.
Организационные меры были однозначными и бесповоротными. К примеру, из ассортимента театрального буфета, работавшего с самого утра, мною были изъяты все напитки, содержащие алкоголь. Однако, объявляя бой пьянству, откровенному каботинству и прочим безобразиям, наличествовавшим тогда в Художественном театре, я твердо знал, что, совершая какие-либо действия, я буду обязательно при этом соблюдать дистанцию. Дистанцию, которую я держал, держу до сих пор и буду держать со всеми без исключения до той поры, пока буду работать в театре, потому что очень рано познал некоторые особенности актерской психики.
От природы я человек доброжелательный, не склочный, не злобный, не злопамятный. Но памятливый. Помню, насколько неприятно и даже больно было мне от поступка артиста Геннадия Фролова, нарушившего дисциплину в те времена, когда я был директором театра «Современник». Актеры – существа агрессивные, неверные, легкомысленные, сбивающиеся в кучу при первой же возможности отпраздновать какую-нибудь дату и стремительно разбегающиеся при серьезной опасности, защищающие своего товарища, пьющего или пакостящего, перед представителями власти и совершенно не думающие, что в результате этого произойдет с защищаемым ими гражданином. Ринувшиеся тогда на защиту Фролова люди, в общем-то, зря этим занимались, потому что никогда во мне не было желания унизить, оскорбить и «повозить лицом по асфальту» какого бы то ни было человека.
Мне нередко приходится говорить моим собеседникам жесткие или даже жестокие вещи, но унижать людей мне не свойственно. Это качество у меня от отца. Унижают себе подобных получающие от этого удовлетворение. Став свидетелем того, как это делается другими, я всегда опускал глаза и старался как можно скорее слинять из пространства, где происходило унижение одного человека другим. А вот эта жалость, сентиментальность, даже в какой-то степени слезливость, которую я в юности испытывал по отношению к старухам или сейчас испытываю, когда гляжу на мальчика из детского дома, – это от мамы. Все остальное – дисциплина, умение держать дистанцию, жесткая последовательность, отсутствие потребности повторять что-либо, довольно быстрое схватывание и усвоение материала, быстрое познавание проблемы и рождение предложений по решению – от отца.
В Художественном театре все довольно-таки быстро встало на свои места. Кто был лучше, кто хуже на этом пути истинном, говорить не буду, я не классный руководитель, чтобы ставить оценки за прилежание. Конечно же, бывали и неожиданности. Я испытал настоящую бурю эмоций, когда обнаружил, что у меня в кабинете над столом кем-то неизвестным установлено подслушивающее устройство! Причем установлено не Федеральной службой безопасности, а, так сказать, «своими бойцами невидимого фронта». От этих «бойцов» было очень непросто освободиться, но все же мы от них освободились.
Коллектив МХАТ имени А.П. Чехова достаточно быстро понял, что я пришел не для того, чтобы всех уволить, и не для того, чтобы забыть о достоинствах честных людей, посвятивших этому театру жизнь.
Теоретически ответить на вопрос, как надо управлять театром и кто именно должен стоять во главе, нельзя. Процветающие пути равно сулят и пришедший к руководству завлит, и талантливый менеджер, и, конечно же, режиссер, создающий так называемый авторский театр, чему есть немало удачных примеров: Малый драматический театр под руководством Льва Додина, театр «Мастерская Петра Фоменко», в конце концов, тот же Ленком. Нельзя допускать лишь одного – коллективного руководства. Во главе театра, как и в любом другом деле, должны стоять успешные люди.
Успешный человек – это такое особое понятие. Руководитель театра должен уметь изыскивать где-то деньги на нужды театра, а деньги дают людям успешным и неворующим. Я не хочу обсуждать своих коллег. Каждый человек идет своим путем. Но, наверное, основывается на чем-то реальном отсутствие дрязг в Художественном театре в текущий период моего руководства. По всей вероятности, люди, наблюдая окружающую их жизнь, видят у руководителя театра не меньшую заинтересованность в деле, чем их собственная. По моему глубокому убеждению, моральное право управлять театром имеет человек, который хотя бы на одну треть заботится о других так же, как он заботится о себе.
Поэтому я в течение первого же года своей работы в качестве руководителя упразднил худсовет, совет по делам ветеранов, совет по делам молодежи и прочие внутритеатральные наслоения, замкнув руководство театром на себе и на двух-трех-четырех людях, которым я доверял. Одним из этих людей и прежде всего самым близким был и остается Анатолий Миронович Смелянский.
Смелянский
Смелянский – редкий представитель цеха истинных театроведов: Инна Натановна Соловьева, Майя Иосифовна Туровская, Виктор Петрович Демин да он… Пожалуй, и все. Он всегда был рядом с Ефремовым, потом стал работать со мной. Человек интеллигентный и талантливый, он никогда не идет против своей совести, не поет мне осанну, не курит фимиам, а просто весьма корректно делает ту работу, которую я предлагаю ему и Инне Натановне, – работу, так скажем, советников. Ведь главным свидетельством их таланта является способность любить предмет. Это не сымитируешь, не изобразишь и даже при наличии ученой степени никого не введешь в заблуждение – ничего не получится, если нет этих слез восторга, когда вы смотрите на сцену и видите эманацию чужого таланта. Анатолий Миронович советчик живой, лично заинтересованный в успехе общего дела и очень любящий Художественный театр. Полагаю, не зря он в юности пытался поступать в Школу-студию. Человек в детстве интуитивно стремится туда, где он должен быть. И даже если первая и вторая попытки не увенчиваются успехом, через жизненную спираль он, сам не ведая как, все-таки приходит к своей истинной цели.
Когда я принял Художественный театр, Смелянский заменил меня в Школе-студии МХАТ. Став ректором, он научился разбираться в делах хозяйственных и ремонтных, что свидетельствует о его способности к самообучению и стремлении сделать не хуже, чем его предшественники, а как минимум так же хорошо и даже лучше. Хотя главная проблема Школы все-таки не в протекающей крыше, а в педагогах. Учить должны люди, умеющие играть. Надо, чтобы педагог вечером был на сцене абсолютно доказателен в свете своих лозунгов, которые он выдвигал утром на занятиях со студентами. Яркий пример – Костя Райкин… Да и Володя Машков с Женей Мироновым замечательно начинали на педагогическом поприще, но, к сожалению, ушли в индивидуальный способ творчества. И мы с Анатолием Мироновичем пытаемся привлечь новые кадры, но, наверное, делать это нам надо смелее и определеннее.
