И тем не менее. Нужно было двигаться вперед, и на весьма большой скорости, так как в театре наличествовали все признаки кризиса и упадка. Я стал, как это принято выражаться, кризисным менеджером, взявшим на себя ответственность за все сразу и готовым действовать, вытаскивая театр из экстремального положения. А ведь вообще-то я не планщик. Пушкин называл декабристов «планщики». Так вот я не планщик, поэтому такая вроде бы звучащая несколько кокетливо формулировка – «кризисный менеджер» – на самом деле в моем случае правильная. Довольно часто я произносил тогда фразу: «Я по ведомству Шойгу», настолько «чрезвычайной» была тогда ситуация в театре.
Шаг в июне 2000 года был сделан мною по причине безденежья: понимая, что никаких, пусть даже обещанных, но не запланированных поступлений (а заявки на материальные субвенции планируются, корректируются и утверждаются только в конце календарного года) не предполагается, я обратился к одному из своих знакомых, Михаилу Борисовичу Ходорковскому, и он подарил театру пятьсот тысяч долларов. Вот на эти деньги и привели в порядок помещение Московского Художественного театра. Делалось это довольно квалифицированно – так, что до сегодняшнего дня в театре чувствуется то, что было сделано десятилетие назад.
Неузнаваемо изменилось пространство, в котором пребывают актеры перед спектаклем и после него. На двух актеров теперь приходится по одному туалету и по одной душевой кабине. В каждой гримерной появилась кушетка, всегда снабженная чистым бельем. За кулисами воцарилась совершенно иная обстановка. Условно говоря, от уровня цивилизованности Республики Кот-д’Ивуар мы уверенно перешли на уровень цивилизованности, скажем, Венгерской Народной Республики. Но дело заключалось даже не только и не столько в этом. Это был акт утверждения самоуважения актера и, безусловно, уважения к его труду на благо святого искусства. Все это было сделано для того, чтобы помочь человеку, находящемуся в чистой, комфортной гримерной, не только любить искусство в себе, но и отчасти даже себя в искусстве. Короче говоря, с моей стороны это была серьезная акция, довольно резко поломавшая представления «местного населения», что в театре нет надзирающего ока или хозяина.
Все дело в том, с чем ты приходишь. Я начал с того, что твердо регламентировал свои полномочия и разъяснил людям новые правила так, чтобы они стали понятны всем. На сборе труппы в начале сезона 2000/01 мной были озвучены ближайшие планы: принести в театр денег, чтобы прежде всего накормить людей, собрать достойную имени театра труппу и выстроить новый репертуар. Я был честен, потому что ничего не обещал. Кроме возврата театру его рабочего состояния, успешности выпускаемой продукции и повышения жизненного уровня за счет собираемого зрителя.
Практически сразу я ввел практику повышения зарплаты за счет зарабатываемых средств. Мое внутреннее убеждение таково, что люди не должны чувствовать себя униженными. Я видел, как много ошибок в этом отношении делают мои коллеги в Москве, прикрываясь распространенным лозунгом «Все делается в интересах дела». Дело не всегда может оправдывать бедственное жизненное положение актеров. От этого они хуже играют на сцене.
А деньги для дела добывать приходилось мне.
Добывать деньги… Это мне всегда удавалось без особого труда. Тем более что люди, которые их давали, точно знали, что я эти деньги не ворую, не забираю себе. Это решалось своим чередом в непростых ситуациях, при болезнях… Лекарства, лечение, льготы в решении жилищных проблем. Трудно не оценить твердое мужское слово Юрия Михайловича Лужкова, который неоднократно и последовательно помогал мне во всем этом. Хотя ему это и было совсем не по ведомству, ведь МХТ – театр федеральный. Так что, боюсь, помогал он не театру, а киноартисту Табакову. В гораздо меньшей степени эта помощь исходила от организаций, официально отвечающих за театр.
В отличие от финансовой составляющей впечатление об объемах предстоящей организационной работы было гораздо более гнетущим. Как бы это помягче выразиться… В 2000 году зал Художественного театра заполнялся максимум на сорок два процента, а зачастую и того меньше. Цифра эта была, может быть, наиболее удручающей меня среди всего, что предстояло изменить.
Что же такое театр?
В разговорах о театре часто употребляются такие высокие эпитеты, как «храм искусства» и «второй университет». Однако до того как назваться «храмом» и «университетом», театр прежде всего должен подтвердить свой статус театрально-зрелищного предприятия, способного собирать полный зал в любой день недели, а если речь идет о театре такого уровня, как МХТ, – аншлаги в любой точке земного шара. Если же это самое предприятие, будучи переполненным и распираемым «гражданственным внутренним газом», не в состоянии привлечь живой зрительский интерес и не вызывает у людей желания купить билеты, это является настоящей дискредитацией театра. И самым болезненным унижением для актера.
Однажды я сосчитал, сколько спектаклей было сыграно мною за пятьдесят шесть лет актерской практики. Получилось что-то около восьми тысяч. Думаю, что только от силы раз пятьдесят из них – да и то с походом, как говорят в Саратове, – я играл при не совсем полном зале. Но я никогда в жизни не играл в полупустом зале… Хотя нет, раза два это было. В Карагандинской области, когда не завезли доярок. Они только что отдоили коров и в силу графика припоздали. А когда их подвезли, опять был полный недостроенный коровник. Но! Я твердо запомнил остроту ощущения человеческого унижения, которое испытывает артист, когда вместо человеческих глаз в зрительном зале зияют пустоты… И заставлять продолжать испытывать это унижение других людей было бы просто нехорошо и непорядочно. Поэтому для меня эта ситуация подлежала срочному разрешению.
Легко сказать – «обновление театра». На самом деле обновление театра – это не назначение Олега Табакова на место умершего Олега Ефремова, а наличие в репертуаре и создание тех спектаклей, которые очень хочет увидеть зритель. Мы сейчас не о поисках художественных говорим, но о том, что является составными элементами оценки эффективности работы театра как того самого театрально-зрелищного предприятия. В это понятие входит в том числе и поощрение создателей театрального продукта за их труд, то есть заработная плата, и еще некоторые признаки или категории, которые также свидетельствуют об этом.
Оглядываясь на недалекое прошлое Художественного театра, я не перестаю удивляться, как можно было так мало эксплуатировать спектакль «Амадей», поставленный Марком Розовским. Он ведь только единожды поехал на гастроли – в город Пермь. Хотя этот спектакль был «кормящий», а в 2000 году едва ли не самый посещаемый. Тогда же были громкие премьеры: «Три сестры», «Борис Годунов», но деньги стабильно собирал «Амадей». Это я не в упрек говорю, а привожу как пример.
По этой же причине в репертуаре сезона 2000/01 обитало множество «спектаклей-даунов», как я их для себя называл. Спектакли эти были очевидно нездоровы уже при рождении. Но поскольку при Олеге Николаевиче практики закрытия спектаклей не было как таковой, эти неудачные создания все продолжали и продолжали жить на сцене, привлекая в зал «главного театра страны» малое количество зрителей. Я помню спектакль, на который пришло всего сто человек. Одна десятая зала-тысячника. Десять процентов! И я принял решение закрывать подобные спектакли. Одним из первых мною был снят только-только вышедший «Венецианский антиквар». За ним отправились в небытие и другие. Особой решимости для снятия с репертуара этих спектаклей не требовалось. Это были лишь вынужденные меры с моей стороны.
