На двести девятый день к нему просочились журналистка из «Точности» и ее иллюстратор. Журналистка поставила в стакан на прикроватной тумбочке букетик нарциссов. Ралд уже ничему не удивлялся, однако отметил про себя, что оба они одеты в фельдшерские рубахи. Вица – или кто ещё притащил сюда «Точность» – не хотела, чтобы врачи и больные знали, что Найцеса пытают журналисты. Журналистка Одора не спрашивала его про инцидент и даже про Крусту ни слова не проронила, забалтывая его чем-то несущественным. Зато вовсю работал иллюстратор, и лишь он заговорил о его глазе.
– А вы пока что в бинтах? У вас не будет кожаной или шелковой наклепки на глаз? Мне для рисунка бы, – виновато добавил он.
– Васк, господин Найцес сейчас вообще не думает о том, как он выглядит, – укоризненно промолвила Одора. – Вот тебе бы было дело до того, насколько у тебя красивая повязка? Ты же художник, потом дорисуешь красивую наклепку.
– Да, пожалуй, – пробормотал иллюстратор, шурша карандашом.
Ралд скосил глаза на эскиз, где штрих за штрихом появлялось его прежнее лицо цветущего мужчины с аккуратно уложенными волосами, за одним лишь исключением, что теперь его правый глаз закрывала наклепка. На деле же Ралд выглядел как мешок с горем, даже подбородок осунулся так, что с него исчезла ямочка.
На слушание его отправляли под руку с двумя фельдшерами, а вернее, с одним – второй была переодетая Одора. Иллюстратор сделал свое дело и сбежал в редакцию, а Одора осталась шпионить для газеты.
Из лазарета в закрытом экипаже его доставили в полицейский зал собраний. Офицеров там было мало, но все, кто был, занимали высокие чины. Зато Ралд увидел множество дам и господ в тальмах – то были ученые-всемирщики. Когда привели Парцеса, Ралд не сумел сдержаться и охнул. Одора, стоявшая позади него, сжала его плечо. Если Ралд выглядел как мешок с горем, то Парцес был похож на смертельно больного. Его глаза как и прежде были серыми и задумчивыми, но на голове не осталось ни единого русого волоска, губы были бескровными, и даже ногти побелели до цвета пасмурного неба. Ралд был готов рыдать от жалости, чего с ним никогда не случалось. Он вообще чувствовал, что после потери глаза всемирный механизм его души стал крутиться куда-то в другую сторону.
Андра так и не явилась. Сообщили, что она предоставила письменный рассказ о случившемся под присягой двух полицейских. Она не может присутствовать на слушании из-за срочных дел по службе. Это уважительная причина, ведь госпожа Реа – Министр. Письменные свидетельства приняты и зарегистрированы.
Слушание вела шеф-следователь по внутренним преступлениям. Первым она спросила Ралда. Перед слушанием он долго думал, рассказать ли всем, что произошло на самом деле, и решил, что все же расскажет, иначе потеряет не только глаз, но и душу.
– Это не Дитр, – повторял он в конце, не замечая, что левый его глаз уже вовсю орошает воротник слезами, – он не мог, понимаете? Это тьма, проблудная тьма всемирного зла.
Шеф-следователь сказала, что вопросов больше нет, и спросила, как он себя чувствует, не надо ли ему прерваться. Ралд затряс головой. Начался расспрос Дитра. Дитр заговорил, рассказывая то, что заставило ученых слушателей напрячься в креслах.
«Если бы мысли могли вонять, то я почувствовал их зловоние – тогда, в сквере, когда давал интервью.
Жуткие сны – слишком проклятые, чтобы их видеть.
Отражение, клянусь, его отражение в моем зеркале.
Никогда не ладил с огнем, но теперь и свечи загораются, хотите, зажгу вам папиросу?»
– А давайте, – кивнула шеф-следователь и полезла за портсигаром. Через несколько секунд папироса уже дымилась. – Запишите, Секретарь. Продолжайте, Парцес.
«Он приходит в свете дня, он рвется наружу.
«Я дам ему в глаз вместо тебя, Парцес, – вот что он сказал.
А тебя я уничтожу. Я уничтожу тебя, Парцес».
Дитр умолк и бессильно опустился в кресло, хотя шеф-следователь не разрешала ему садиться. Но она не возражала и напряженно пыхтела папиросой. Залпом заговорили ученые. Шеф-следователь призвала к порядку. Она велела увести Дитра и Ралда и вызвать их лечащих врачей. Их увезли в лазарет в разных экипажах, так и не дав пообщаться. В палату Ралда привел уже один фельдшер, а Одора испарилась в направлении своей редакции.
Тухлая патока больничных дней продолжила течь своим чередом. Ралда никто не навещал, чему он был страшно рад. Каждая новость извне приводила его в зыбкое состояние отрешенности. Как-то раз к нему пришел душевник, но заключил, что травма не повлияла на его сущность. Лечащий врач принес буклет с наклепками, сказав, что такие носят многие почетные граждане, потерявшие зрение в боях за Песчаное Освобождение.
– Но я-то потерял глаз на попойке. Героическая наклепка мне ни к чему, – ответил Ралд.
Он попросил отпустить его домой и пообещал приходить раз в пять дней на осмотр, и его отпустили. Дома одиночество нахлынуло на него сильнее, чем в стерильной, пропахшей лекарствами палате. «Квартира у тебя такая же пустая, как и ты сам», – сказал в голове голос, похожий на голос Эстры Вицы.
Ралд старался плевать в потолок как можно меньше, однако смотреть в зеркало ему больше не хотелось, как и перебирать свою разложенную по палитре коллекцию шейных платков. Ему отчего-то не было интересно, что решили ученые и для чего их вообще позвали на внутреннее разбирательство, он выпал из существования, желая лишь одного – чтобы ему снова захотелось жить.
Двести двадцать третьего дня ему доставили «двуногой почтой» записку от Виаллы Парцесы. Парцеса, будучи гралейкой, а потому чудачкой, на дух не переносила служебных животных, даже почтовых, и предпочитала гонять с письмами людей, пусть такой способ был медленнее и ненадежней. Предлагая встретиться у них дома послезавтра, она просила передать почтальону записку с согласием или отказом. Ралд согласился.
Привратник проводил его к квартире Парцесов, откуда уже пахло бодрящей настойкой, которую варила Виалла по случаю прихода гостя.
По всей прихожей валялись листы и изображения из папки с материалами дела Ребуса. Появились какие-то письма и листы копировальной бумаги. На столике у окна в коридоре стояла пепельница, хотя ни Дитр, ни Виалла не курили. Медленно передвигаясь среди беспорядка, Ралд прошел в столовую.
– Не знал, что у вас вообще водятся пепельницы, – сказал он хозяйке вместо приветствия.
Виалла выглядела неплохо, хотя хуже, чем обычно. Но до мужа ей было далеко.
– Это хронистка, она дымит. Я выгоняю ее в коридор из столовой. – И, поймав на себе недоуменный взгляд гостя, Виалла добавила: – По просьбе Реи я принимаю хронистку. Она изучает материалы дела Ребуса и добавляет что-то из своего расследования. Я думаю, ты не станешь говорить начальству, что мы не согласовали публикацию. Я вообще думаю, что тебе мало до чего теперь есть дело.
– Как Дитр? Видела его?
